Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец
Глава пятая. Леонтий Плещеев
Весной 1635 года Петр Васильевич Сумбулов поехал на медвежью охоту. Холопы подняли из берлоги полуторасаженного старого песта - стервенника. Князь выстрелил, не сходя с седла. Промахнулся. И решил завалить урманника рогатиной. И ладно бы, если сошел с коня, ан нет: бросил вперед своего аргамака и попытался достать зверя опять же с седла. И может уложил бы лесного хозяина - уже и доги на нем повисли, и холопы с двух сторон бежали на подмогу, - да конь испугался зверя, взметнулся свечкой, и вылетел князь из седла, а падая, ударился виском о старую корягу и, охнуть не успев, был таков.
Через месяц в кремлевских палатах поселился новый воевода - дворянин московский Леонтий Степанович Плещеев. Ростом он оказался ещё более невелик, чем князь Петр, лицом был совсем нехорош - глазки маленькие, носик востренький, борода клочками, рот - щеляст. Говорил он тихо, ходил неслышно, смотрел куда-то вбок, не выпускал из рук желтых янтарных чёток.
Ни собак, ни лошадей не держал и верхами никто его никогда не видывал.
Новый воевода приехал с немалым обозом в сопровождении двух дюжин холопов - молчаливых, расторопных, исполнявших малейшую прихоть своего господина по мановению перста.
На следующее же после приезда утро все воеводские холопы оказались при деле: один сменил старого домоправителя, отобрав у него ключи от сундуков и подвалов; второй засел в приказной избе, чутко вслушиваясь в робкий шепот пищиков и подьячих и неутомимо перелистывая казенные бумаги. Остальные оказались в самых важных и прибыльных местах Вологды: у городских ворот, где взыскивался мыт - плата за торговлю на вологодском базаре, в торговых рядах, на постоялых дворах, в кабаках и даже в съезжей избе. Повсюду враз появились глаза и уши нового воеводы Леонтия Степановича Плещеева.
И жизнь в Вологде также враз переменилась. Новый воевода, как бы бесплотный, невидимый и неслышимый, не показывавшийся за ворота кремля, подобно злому духу стал витать над каждой улицей города, над каждой его избой.
Уже через неделю многие поняли, что крикливый, скорый на расправу князь Сумбулов - сущий ангел по сравнению с Леонтием Степановичем Плещеевым. Купцы, посадские, тяглые мужики, а вслед за тем и окрестные помещики почувствовали цепкую, липкую руку нового воеводы, беззастенчиво лезшую в их карманы, проникавшую под крышки их сундуков, раскрывавшую заветные кисы и торбы с полушками, пятаками и гривенниками.
В приказной избе воцарилось великое уныние. Просители шли в избу как и прежде, однако мзду получали теперь не пищики и подьячий, а засевший под образа плещеевский холоп, велевший именовать себя Кузьмой Ивановичем.
Приказным же людям доставалось теперь то, что воеводский холоп давал им в конце недели. И - видит бог - сколь ничтожны стали их достатки!
Столь же оскудели и другие письменные и начальные люди Вологды, которые при князе Сумбулове имели доходы много крат большие. И оттого меж лучшими людьми вначале произошло некое смятение, а затем объявились супротив нового воеводы заводчики, начавшие тихую, поначалу неприметную, гиль.
В приказной избе первым заводчиком оказался подьячий Пятый Хрипунов. При старом воеводе более всего перепадало ему мзды и потому теперь он оказался обиженным сильнее других, Два других пищика, что не брезговали подношениями, примкнули к подьячему и лишь Тимоша остался от гилевщиков в стороне. Воеводский холоп - Кузьма Иванович - оказался ох, как не прост и будто в воду глядел - с самого начала все верно понял.
Однажды, в конце дня, когда все приказные люди уже понадевали шапки, Кузьма Иванович буркнул:
Останься, Тимофей, ты мне надобен.
Тимоша снял шапку и повернулся к Кузьме Ивановичу. Тот подождал, пока все вышли и сказал:
- Приходи, как стемнеет в избу к Леонтию Степановичу. В ворота стукнешь четырежды. А спросят: "Кто таков?" - ответствуй: "Добрым людям товарищ, недобрым - супостат".
* * *
Варлаам сразу же узнал о проделках нового воеводы: верные архиепископу люди и при Леонтии Степановиче оставались на старых местах, и владыка думал, что, как и прежде, он знает все.
Однако знал он лишь то, что и почти все жители Вологды: новый воевода хитер, жаден, увертлив; холопы его, как пиявки на больном - сосут кровь, пока не отвалятся; соглядатаи его, как тараканы - в любой избе.
Не знал Варлаам главного: что поделывает Леонтий Степанович за высоким забором, за крепкими воротами...
* * *
Тимоша, принаряженный, умытый, подошел к запертым воротам воеводского двора. Стукнул, как было валено и на голос - чужой, незнакомый - ответил по условленному.
- Иди вслед, добрым людям товарищ, - тихо проговорил привратник громадный рыжий мужик с кистенем за поясом и вразвалку пошел к палатам. Дверь с красного крыльца была закрыта и отворилась после таких же условных, тайных слов. Привратник вернулся к воротам, а Тимошу повел в палаты другой мужик, ни дать ни взять родной брат великана, такой же большой, такой же рыжий, только за поясом вместо кистеня торчал пистоль.
По устланной ковром лестнице оба они поднялись на второй этаж. На площадке - господь, спаси и помилуй - стояли два голых медных мужика с медными венцами из ягод и листьев на кудлатых головах. Единую руку уперев в бок, другою держали светильники. Жир в светильниках трещал и смердел, голубоватый дым плыл под невысоким потолком, из-за двери горницы слышен был говор многих людей, смех и - должно примерещилось Тимоше - звонкие и высокие женские голоса.
- Входи, добрым людям товарищ, - проговорил второй страж, и указав перстом на дверь, пошел по лестнице вниз.
Тимоша постоял немного и, собравшись с духом, толкнул дверь. Он окунулся в шум и дым - будто в кузню нырнул - оттого и не смог понять сразу кто-где и что вообще творится вокруг: слышал только многие как бы дальние голоса и видел огни свечей, средь которых мелькали люди - неясные, словно тени.
Внезапно совсем рядом оказался некто: не то мужик, не то баба: в шапке с бубенцами, из-под шапки - волосы ниже плеч, в высоких немецких сапогах с кистями, в немецкой же рейтарской куртке желтой кожи, рукава кверху от локтей разрезаны, а лицо так заляпано белилами да румянами будто у кабацкой гулёны. Обхватив за плечо крепко - сразу пропали всякие сомнения: мужик - второй рукой сунул прямо в лицо такую ендову - коню впору. Тимоша отшатнулся, но ряженый держал его крепко. Оскалив зубы, крикнул: "Пей, добрым людям товарищ! Пей без сумненья!". И тут - ещё раз Тимоша охнул неслышно - по голосу признал ряженого - Кузьма Иванович!
Из тумана выскочил ещё один ряженый, а с ним - две жёнки - пьяные, крикливые, простоволосые.
Тимоша озирался, соображая. Вдруг сразу стало совсем тихо и возле Тимоши оказался невысокий, мелкий лицом мужичонка, в лапотках, в чистом тонкого холста портище. Руки у него были маленькие, белые и держал он в руках длинные чётки - будто капли застывшего мёда повисли в воздухе.
- Дай ендову, - тихо сказал мужичок; и ряженый тут же поднес ковш прямо к его губам - тонким и бесцветным. Мужичок чуть пригубил вина - будто поутру на свадьбе с травы росы выпил - прикоснулся к губам рукавом рубахи. Проговорил распевно:
- Доброе вино, сладкое. Пей, добрым людям товарищ.
И Тимоша - неизвестно почему - враз покорился его тихому голосу, от которого иного, кажется, бросило бы в сон, ан нет - все кругом слушали так, словно райская птица пела: со вниманием и всевозможным умилением.
Тимоша, скосив глаза на мужичка, выпил один глоток, другой - все вокруг в лад захлопали в ладоши, загомонили складно: "Доброе винцо, погляди донцо, и мы все люди донные добре упоенные!"
Тимоше вдруг стало покойно и радостно: вино и впрямь было добрым - не пивал слаще, и привечали его, как равного, донные люди - мужики да бабы пройди свет, изведавшие все до дна. Ему захотелось не ударить в грязь лицом - предстать перед ними этаким бывальцем из тех, что не дома сидят, а и на людях говорят. И Тимофей, осушив ендову до дна, и ещё ничего не почувствовав, поясно поклонился мужичку в лапотках и произнес вежливо:
- Благодарим за угощение!
- Молодец! - воскликнул мужичок. Знает, кому кланяться, кому челом бить!
Поглядев на притихших питухов, сказал:
- А кто иной вежеству не учен, и тому - где пень, тут челом; где люди - тут мимо; где собаки дерутся - говорит: "Бог помощь!"
- Так ведь мы, господин, читать-писать не горазды, а твоей милостью пряники едим писаные, - сладко пропела простоволосая большеглазая молодуха. И с немалым лукавством добавила: - А вели, милостивец, вежливому человеку грамоту свою изъявить.
Мужичок шутливо ткнул молодуху в бок и сморщился лицом - засмеялся.
- А ну-ко, голубь, чти, што на донце у ендовы написано. Тимоша повернул пустую ендову, громко прочел: "Век жить, век пить!"
- Так-то, голубь, - проговорил мужичок и в другой раз сморщился личиком.
- А ну, чти еще! - и ткнул перстом в стенку ендовы. "Пить - умереть, не пить - умереть; уж лучше пить да умереть!" И рядом: "И пить, и лить, и в литавры бить!" - Тимоша прочая все громко, внятно, истово, как на клиросе стоял.
