(Исецкий) Соломон - Ленин и его семья (Ульяновы)
Немедленно же после отъезда Ленина я написал обещанную статью для открытия дискуссии и послал ее Ленину. И тут началась нелепая игра в прятки. Ленин ответил мне, что получил мою статью прочитал ее лично "с удовольствием" и что на днях даст окончательный ответ, что лично он и Надежда Константиновна, тоже член редакционной коллегии, согласны с необходимостью открыть дискуссию по этому вопросу и приветствуют мою статью, как начало ее. Но что в данный момент три члена редакционной коллегии отсутствуют, и, пока они не возвратятся, он не может дать мне решительного ответа... Скажу кратко: переписка по этому делу тянулась около двух месяцев... Мне вскоре стало ясно, что Ленин хитрит и хочет похоронить вопрос...
Затем я получил от Ленина письмо, в котором он писал, что "на днях" будет в Брюсселе по дороге в Лондон, куда он едет месяца на два, чтобы поработать в Британском музее, и просит меня подождать, пока он со мной лично и поговорит о дискуссии, так как, де, переписываться обо всем трудно... Я ждал. Наконец я получил от него письмо, в котором он спрашивал, может ли он остановиться у меня дня на два-три. Он сообщал, что приглашен в Брюссель на заседание Интернационального Бюро, после чего уедет в Лондон. Конечно, я ответил приглашением. Вскоре он приехал. Когда он немного отдохнул с дороги, я спросил его, как обстоит дело с дискуссией? Глаза его забегали, и он стал нести в ответ какой-то дипломатический вздор, топчась на одном месте.
- Великолепно, - сказал я, - все это очень интересно, но я прошу вас сказать мне просто: да или нет.
- Да поверьте, Георгий Александрович, - сказал он, - что и я, и Надежда Константиновна очень настаивали на дискуссии и на принятии вашей статьи, где вопрос о ней поставлен с исчерпывающей полнотой. Но, как вы знаете, редакция коллективная, состоит из пяти человек. Ну и вот жена и я оба мы остались в меньшинстве.
И хотя это тайна совещательной камеры, но вам я открою, что большинство высказалось вообще против всякого рода дискуссий в нашей фракции (И сейчас ведь большевики "во имя цельности" партии преследуют всякое проявление: свободы мнений и убеждений. - Авт.), находя, что это ведет к дрязгам и смутам и, кроме того, способствует созданию условий, благоприятных для демагогических выступлений, да и свидетельствует, что в партии нет необходимого единства и дисциплины...
Я возражал против его опасений демагогии и его аракчеевских приемов для сохранения видимого единства мнений и взглядов в партии. Он оппонировал резко, но уже не прибегая к личным выпадам, приводя в защиту своего мнения явный вздор, произнося реплики, мягко выражаясь, чисто диктаторским тоном.
- Нет, господа хорошие, - забываясь постепенно, продолжал он, упустив из вида, что я был один его оппонент, - коллегия, руководящая партийным органом, стоит на страже партийной дисциплины, она охраняет единство партии от всяких поползновений демонстрировать какой-то разброд... И мы не потерпим никаких вылазок, от кого бы они ни исходили против ее цельности! Так и знайте, не потерпим!..
Я молчал, пораженный этой наглостью, всей нелепостью его диктаторского поведения... Да и что было возражать? Я только смотрел ему прямо в глаза, выражение которых становилось, по мере того как он говорил, все более наглым и злым. По-видимому, он понимал, что раскрывает карты и обнаруживает истинную подоплеку взглядов верхушки партии на мнение отдельных членов ее. И, понимая это, он, по закону психологического контраста, все больше и больше взвинчивая себя этим бьющим в глаза противоречием, перешел опять в недопустимо грубый тон, вымещая злобу на занятую им морально слабую позицию на мне же.
- Что же вы все молчите, почему не возражаете мне? - резко напустился он вдруг на меня.
- Да что ж тут говорить? - отвечал я, - Я слушаю, ведь "умные вещи приятно и слушать"...
- А вы торжествуете, вы думаете, что вот наконец-то вам ясна закулисная сторона в наших стремлениях сохранить единство партии, ее цельность и проводить в ней железную дисциплину!.. Ну, мне плевать на вашу сардоническую улыбку и прочее, просто наплевать...
- Вот что, Владимир Ильич, - не выдержал я наконец, - я прошу вас замолчать, я не хочу больше разговаривать с вами... Мне это скучно и надоело, и вообще будем считать вопрос о дискуссии конченным. Я удовлетворен и притом вполне всеми вашими пояснениями, теперь мне все ясно... Точка, и довольно!
- Да, но я не удовлетворен, - запальчиво бросил он, - мне хочется знать, мне нужно знать, - подчеркнул он "мне", - что скрывается в этом вашем саркастическом "удовлетворен и притом вполне", и вы должны мне это пояснить, слышите! И вообще меня раздражает ваш дипломатический, или, вернее, парламентский, тон!.. Говорите же, ругайтесь, возражайте!..
- Я сказал "довольно", - ответил я, - и вы более слова от меня не услышите по этому поводу. Мне это надоело, и вновь повторяю: мне теперь ясна ваша роль и ваша политика - от квалификации я воздерживаюсь... И давайте беседовать на другие темы...
Он угрюмо и с озлобленным видом замолчал.
Но в течение этого второго пребывания у меня он попытался еще несколько раз вызвать меня на продолжение этого разговора, но я каждый раз вежливо, но решительно, холодным тоном отклонял эти попытки.
Ленин потащил меня с собой на заседание Бюро II Интернационала. Кое-кого из членов его я знал. Помню, между прочим, что тут же Ленин познакомил меня с Карлом Каутским. В отношении русского революционного движения Каутский, как и многие другие западноевропейские социалисты (например, Дебрукер), стоял тогда на большевистской позиции, принимая тактику большевиков как единственно правильную, ибо она гарантирует наибольшую необходимую конспиративность и активность.
Однако, помню, Ленин был чем-то раздражен в отношении Каутского и, говоря со мной о нем грубо и зло, назвал его "старым грибом"...
Затем Ленин уехал в Англию. В наших отношениях эта история с "отзовизмом" не прошла бесследно. Мы, правда, бывали с Лениным вместе всюду, как, например, у известного социалиста Луи Дебрукера, подобно Каутскому, стоявшего тогда по вопросу революционной тактики в России на позиции большевиков, но впоследствии также резко изменившего свое отношение в крайне отрицательную сторону. Таскались мы с Лениным и по музеям и пр. Но расстались мы с ним довольно холодно. Когда я провожал его на вокзал, он, прощаясь со мной, слегка запинаясь, сказал мне:
- Спасибо за гостеприимство, за радушие, - надеюсь, что наши небольшие разногласия не оставят следа на наших отношениях и не помешают нам и впредь работать?..
Конечно, я подтвердил его надежды, и мы расстались. И пока я оставался за границей, в Брюсселе, мы все время находились в сношениях с ним по разным революционным делам: по переброске в Россию разного рода революционных работников, пересылке нелегальной литературы, установлению связей с Россией и пр. А когда окончился срок моей высылки и я собирался ехать в Петербург, Ленин дал мне явку лично от себя к одной зубной врачихе. Но незадолго до моего приезда явка эта была испорчена (провалилась), и я чуть-чуть не попал с нею в руки полиции...
ГЛАВА 11
Я снова в России. - Болезни. - Я теряю связи. - Сбор в пользу Ленина и Л. Б. Красин. - Революция 1917 года. - Ленин в пломбированном вагоне. Выступления Ленина с критикой Временного правительства. - Временное правительство и мир с Константинополем и проливами. - Народное движение в апреле 1917 года с убитыми и ранеными. - Совет рабочих и солдатских депутатов назначает следственную комиссию. - Я работаю в этой комиссии. Комиссия и Керенский. - Комиссия и Ленин. - Его требования и нападки на меня. - То, что установила комиссия. - Моя кандидатура в гласные думы. - Я еду в Стокгольм. - Распоряжение Керенского о моем аресте. - Я снова эмигрант.
Россия встретила меня недружелюбно. Началась борьба за существование. Потянулись долгие тусклые годы, полные всякого рода личных напастей. Несколько лет я провел, возясь с болезнями, докторами, вынес две серьезные операции.
Далее пошли долгое лечение, пребывание в санаториях и на водах... Я отошел от революционной работы - не до того уж было...
С Лениным мои сношения оборвались сами собой. Лишь изредка я получал от него и передавал ему поклоны через случайно встречавшихся общих товарищей. Так, от одного из них я узнал - это было уже во время войны, примерно в 1916 году, - что Ленин крайне бедствует. Я принялся собирать для него средства. Сборы шли плохо: интерес и к революции, и к Ленину в обществе упал. Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов об отношении Красина в это время к Ленину.
- Ну, Хромушка ("Хромушка", или "Хром", было шутливое домашнее прозвище Красина, с которым обращались к нему и родные, и такие близкие друзья, как я. Реалистом он очень увлекался химией, и, возясь с хромом, он вечно приставал ко всем домашним со своим хромом, почему его и прозвали так. - Авт.), - обратился я к нему, - раскошеливайся, брат. - И я объяснил ему, в чем дело. К моему несказанному удивлению, Красин слушал меня с каким-то деревянным и скучающим выражением лица. Меня это неприятно поразило и как-то, если можно так выразиться, обескуражило и лишило всякой самоуверенности.
