Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
В противоположность украинным селам, в которых властвовали руководители панского плуга, украинские города были седалищем власти королевской. Но они подлежали польскому праву только со стороны замка, иначе грода, который представлял точку опоры сельскохозяйственным колонизаторам края. Со стороны места находившегося в распоряжении местичей, или мещан, города наши подчинялись праву немецкому.
Замок, или грод, был резиденциею королевских чиновников, с их вооруженною командою. Он посылал в поле сторожевые разъезды для наблюдения за татарами. Он судил и рядил подзамчан, людей замкового присуду, жителей королевских пригородов, которые доставляли ему съестные припасы и отбывали урочные повинности. Он взимал пошлины, по тогдашнему мыто и промыто [7] с привозных и вывозных товаров. В известные сроки, называвшиеся рочками, в нем заседали гродский (уголовный) и земский (гражданский) суды. В нем же собирались и поветовые сеймики для выбора земских послов на центральный сейм.
Совершенно независимо от замкового уряда действовало представительство мещанской муниципии. Главное заведывание городом возлагалось в нем на бургомистра, избиравшегося ежемесячно из годовых рашманов, или райцев, а судебная власть предоставлялась войту и лавникам, избиравшимся на всю жизнь.
Такое самоуправление существовало даже в тех городах и местечках, которые не имели привилегии на магдебургию и находились под ведомством королевского старосты или панского губернатора. Оно было введено у нас немецкими выходцами и составляло противовес праву княжескому (jus ducale), иначе польскому (jus polonicum).
Захожие в Новую Польшу немцы, как и те, которые водворялись в старой, чрез два-три поколения теряли свою народность и ославянивались, в силу непобедимого господства местного элемента. Но их обычаи в делах торговли, ремесел и городской жизни, их отношения к соседней шляхте и поселянам оставались те же самые, что и в городах старопольских. Та же самая была здесь и неприязнь между городским и сельским населением, выражавшаяся беспрестанным тяганьем шляхты с мещанами за присвоиваемые взаимно земли и права. То же самое соперничество существовало между городскою и сельскою промышленностью. Так же точно города всасывали в себя и рабочие силы панских сел, при посредстве своих цехов, шинков и площадных увеселений. Тем же самым порядком и сельские власти, вместе с отцами порядочных семейств, удерживали молодежь свою от бегства в мещанские общины.
Города старой, или Привислянской, Польши были первыми седалищами иноземщины среди северных славян и первыми вольницами, противодейственными интересам сельского плуга. Города Новой, или Придпепровской, Польши, по характеру своего образования, сохранили фамильное сходство с городами старопольскими. Но цеховая вольница украинных городов, пользуясь анархическим состоянием новозаселенных займищ, развивалась в своеобразную форму, преобразовалась в добычное товарищество, разделила мещан на послушных и непослушных, то есть на подчинявшихся повинностям и на таких, которые, называя себя вольными людьми, примыкали к мещанским муниципиям в виде кочевников; наконец сделалалась известна под общим именем казачества.
Казацкий промысел существовал на Руси со времен Святославовских, принимая по временам характер защиты русской земли от хищников и представляя в себе постоянное домашнее хищничество. Он был у нас в ходу во все эпохи колонизации опустошенного Батыем края, и наконец, в борьбе остатков Руси с остатками Кипчакской Орды, получил название татарское. Казаками у татар назывались воюющие самовольно добычники, терпимые Ордой по невозможности с ними справиться. Слово казак в переводе с татарского значит вор. Это не очень лестное название было присвоено и добычникам русским, занимавшим в русской общественной среде соответственное, более или менее воровское, положение. Насколько Москва, Литва и Ляхва имели общего с ордынским бытом на окраинах своих владений, настолько у них развилось и полуазиатское казачество. Это было скопище людей непокорных никакой власти, ни даже отцовской и материнской, — товарищество беглецов, угрожаемых карою за преступления, или же таких личностей, которые, вследствие разных случайностей, были слишком убоги для жизни оседлой и слишком строптивы для подчинения себя людям домовитым.
Есть основание думать, что город Черкассы назван по имени первых его осадииков черкас, называемых ныне черкесами, и что эти осадники, давая у себя приют разбойному сброду туземцев (которых ещё Дитмар знал с этой стороны), распространили под своим именем казачество вверх и вниз по Днепру. Иначе — великоруссы, имевшие собственных казаков, не стали бы называть черкасами казаков днепровских. Они делали это, очевидно, по старой памяти о том времени, когда колонисты черкасы не слились еще с туземцами. По крайней мере в XVI веке, до начала казако-шляхетских усобиц, днепровских и даже днестровских казаков не смешивали в Польше с русским народом, как и прочих кочевников степного междуречья. Врач царя Алексея Михайловича, Самуил Колинис, называет черкас (без сомнения, по московскому преданию) племенем татарским, а древнейшая русская летопись имя торков смешивает безразлично с именем черкас. Писавший по-латыни польский историк Сарницкий, передавая молву о братьях Струсях, удостоенных за свою воинственность песнопений, qnae dumae russi vocant [8], в то же самое время говорит о казаках, как о племени инородном. В качестве посла к мусульмански государям, Сарницкий проезжал не раз места казацких подвигов, дивился казацкой отваге, слушал казацкие рассказы об опасностях добычного промысла на торговом турецком тракте, и однакож написал озадачившие позднейших читателей слова, что казаки исповедуют веру турецкую. Все это вместе заставляет предполагать, что только сильный прилив русского элемента в притоны первобытных днепровских казаков переродил их в русских людей, подобно тому, как исключительно немецкие в начале общины таких городов, как Познань, Гнезно и Краков, переродились в общины польские.
Относительно колонизации малорусских пустынь, казаки играли роль, напоминающую тех поднепровских номадов, которых князья варягоруссы — то прогоняли в глубину безлюдных степей, то вербовали в свои ополчения. Подобно торкам и берендеям, черным клобукам дотатарского периода русской истории, днепровские казаки иногда составляли гарнизоны в королевских пограничных городах, а иногда нанимались в королевские ополчения только на время, заодно с казаками нагайскими и белогородскими. Самые пределы первоначального их кочевья между рекой Росью и днепровскими порогами совпадают с местами, на которых история находит подобных им номадов до Батыева нашествия. В эти пределы манили к себе казаки все однородное с ними по задаткам жизни со всего польско-литовского края, и отсюда производили свои операции, которые наделали говора в летописных сказаниях, но которых основою была задача дикая — существовать продуктами чужого труда, не заботясь об участи трудящихся.
Пограничные города, всасывавшие в себя все своенравное из сел и дававшие пристанище каждому бродяге из нужды в рабочих руках, извергали из себя, в свою очередь, непригодную для цеховой практики голоту. Эта голота была приневоливаема к правильному труду в цеховых заведениях только голодом да холодом; но когда ее согревало весеннее солнышко, она норовила бежать из общества, сравнительно благоустроенного, и предавалась, до новой зимы и беды, своим независимым промыслам.
Устройство казацкой общины, с её первоначальным делением на сотни и десятки, было не что иное, как подражание общине мещанской, приспособленное к жизни кочевой и добычной. Даже казацкий самосуд был повторением самосуда цехового, или магдебургского. Но городские беглецы и отверженные, очутясь на свободе от ненавистных им порядков, питали такое же неприязненное чувство к мещанам, каким все вообще казаки были проникнути к тем обществам, из которых они бежали в подобные ватаги.
Днепровские казаки, наравне с татарами, дали себя знать Киеву еще в то время, когда он был удельным владением князей Олельковичей. Их постоянные вторжения в область землевладельческого хозяйства заставили вдову князя Симеона Владимировича Олельковича отказаться от гробовища предков своих, и на плодородные киевские земли выменять у короля Александра Казимировича болотистые окрестности Пинска, Кобрина и Рогачева. Сделавшись, в силу такого обмена, из княжеско-удельного городом королевско-воеводским, Киев, как уже сказано, пал безлюдными развалинами перед Ордой Менгли-Гирея. Но казацкие притоны, Канев и Черкассы, продолжали стоять среди окрестных пустынь, как острова, недоступные для татар по воинственности своих обитателей, не стоившие набега по их убожеству, а, может быть, и потому, что находились в известной связи с ордынскими ватагами. Заселенное новыми искателями счастья, киевское пепелище ограждает себя актом 1499 года от казаков, которые привозили сюда с верху и с низу Днепра на продажу рыбу и предавались, вместе с мещанскими гультаями, грубому разврату. Казаки слывут по всему днепровскому и черноморскому краю прямыми разбойниками. Торговые пути от них не безопасны. Они не дают спуску даже королевским послам. Но, не составляя народа ни в каком смысле и не представляя собой никакого общества и сословия, беспрестанно делятся на закоренелых в номадной жизни добычников и на изменников интересам номадного быта в пользу общества сравнительно культурного, подобно тому, как это делали некогда подненровские торки, берендеи, черные клобуки. Большинство казацкой орды безразлично бросается во все места, где пахнет грабежом без особенной опасности; но некоторая часть казаков, повинуясь инстинкту семейности, или нуждаясь в предметах более прочного быта, входит в условия с польскими королями и пограничными магнатами, получает от них подарки сукном, каразиею, кожухами, деньгами, дорожит позволением гнездиться с женами и детьми на королевских займищах, наконец, в виде особенной покорности правительству, принимает от него предводителей, которых называет своими гетманами, и, под их начальством, отпугивает прочь не только Орду, но и номадных казаков, своих прежних товарищей.
