Марк Вишняк - Дань прошлому
При общем содействии разработали подробный план путешествия, примерно, на б недель с минимальным расходным бюджетом. Всего экскурсантов оказалось семеро: мы четверо, Херасков и Гейнике с белобрысым гимназистом 8-го класса со звучной фамилией - Пестель, который интересовался больше бабочками, чем гимназическими предметами. Гейнике был его репетитором. Он же был единодушно избран нашим старшиной, как старший по возрасту и явно более опытный и практичный. Каждому предписано было взять возможно меньше багажа и продумать, где у кого имеются родные или знакомые, которых можно было бы по дороге навестить, навести у них справки, и, может быть, "похарчиться".
Путешествие с начала до конца прошло "согласно плана" - было выполнено и перевыполнено. Шесть недель мы пропутешествовали по суше и по воде, по железной дороге и на пароходе, пешком одни и с ослом в сопровождении проводника. Истратили мы по 65 рублей на человека. Когда чуть-чуть выходили из бюджета, например, на Волге и позволили себе роскошь - обед из двух блюд: зеленые щи и битки, что стоило 35 копеек, - неумолимый староста немедленно переводил нас на режим экономии: на, так называемый, большой и малый чай, то есть на ситный хлеб с маслом и редиской и чаем утром, днем и вечером.
К такому питанию я был непривычен и переживал недоедание довольно остро. Красоты Дона не заглушили моего голода, когда друзья надумали сыграть со мной злую шутку. Я улегся на палубе, повернувшись к ней спиной. Они наставили фотографический аппарат так, чтобы моя физиономия оказалась в фокусе объектива, когда меня окликнут и я повернусь лицом. Расчет оказался совершенно точным.
- Маркони! - крикнул не то Шер, не то Свенцицкий.
Полузаспанный и недовольный, я повернулся и - попался. На близком расстоянии поставленная камера уловила громадных размеров голову с весьма непривлекательным выражением лица. Друзья-недруги проявили негатив, отпечатали мое изображение на открытках и разослали их общим знакомым, подписав: Маркони на Дону; Маркони страдает от голода и т. п. Мое изображение попало и туда, куда никак не предназначалось, - в московское охранное отделение.
Это была не единственная неприятность.
Мы строго следовали правилу - соблюдать экономию и навещать, где возможно родных и знакомых. В Нижнем Новгороде мы навестили семью моего дяди Гинцбурга и Льва Поляка. В Ростове на Дону побывали у знакомых отца - Долматовских. В Сочи воспользовались гостеприимством проф. Всеволода Федоровича Миллера, с сыном которого учились в университете Гейнике и Херасков. На небольшом пароходе спустились мы в Гагры и оттуда в Новый Афон, - сейчас уже не существующий: вместо него на советской карте значится "приморская климатическая станция Псырцка". Пароход причаливал к вечеру под глухой звон доносившегося издалека монастырского колокола. Кипарисовая аллея приводила за монастырскую ограду, где нас приветливо встретил привратник.
По правилам монастыря путешественникам предоставлялся кров и стол в течение трех суток. Срок мог быть и продлен, но по специальному разрешению настоятеля. Нам отвели просторную комнату с койкой и чистым бельем для каждого. Трое суток мы отлично прожили на монастырском иждивении, собираясь с силами для предстоящего путешествия пешком. Осматривали окрестности. Читали вслух, - в частности "Антоновские яблоки" Бунина.
Узнав, что в монастырь прибыли студенты из Москвы, настоятель пригласил нас к себе. Один за другим, гуськом, проходили мы мимо благообразного старца, который крестил прикладывавшегося к его руке и одарял иконкой, претолстым томом "Абхазия" и маленьким альбомом снимков с Нового Афона. Когда очередь дошла до меня, и я поравнялся с настоятелем, он протянул мне руку, и я опять, как на панихиде в гимназии по Александру III, оказался перед дилеммой: не осложнять положения, быть как все и преклониться перед тем, что внутренне чуждо, как бы отречься от самого себя, или, как это ни неприятно, устоять, хотя бы с риском навлечь на себя упреки и, что хуже, насмешки.
Я почтительно поклонился настоятелю и пожал протянутую для поцелуя руку. Получив свой набор из иконки, "Абхазии" и снимков, я услышал обращенные уже не ко мне, а к следовавшему за мной Хераскову:
- Хорошо... Православный!..
Много раз прикидывал я сам с собой: правильно ли я поступил? Может быть, не следовало идти к настоятелю? Но это значило бы быть элементарно невежливым. Может быть следовало отказаться вообще от монастырского гостеприимства, чтобы не очутиться там со "своим уставом"? Но монастырь не ставил никаких ограничений для иноверцев. Неужели их надо было создавать или вообще не надо было участвовать в экскурсии с людьми другой веры?..
Мне казалось, что абсолютно удовлетворительного решения в создавшемся положении вообще не было, и что я выбрал в общем лучшее из возможных.
Другая неприятность подстерегала меня в Поти.
Пароход пристал ночью. Мы даже не сошли на берег и после 11-часовой стоянки проследовали в Батум. Но я успел захватить в Поти малярию, правда, в слабой форме. Малярия давала себя чувствовать года два.
Поблизости от Кутаиса мы навестили коллегу Габунию, жившего с семьей в ауле. Здесь неприятность случилась с Херасковым. Нас потчевали национальными блюдами, в которых мы плохо разбирались, но усердно уплетали. Херасков настолько осмелел - или оголодал, что, к недоумению хозяев, попросил вторично то, что принял за блюдо, когда то была лишь приправа, нечто вроде хрена или горчицы.
Предметом постоянных шуток была тучность Гейнике, но он так охотно подшучивал сам над собой, что они становились совершенно безобидными и скучными. Свенцицкий изощрялся в "дружеских шаржах" карандашом и рифмах. Он очень похоже изобразил Семеныча в виде взобравшегося на дерево орангутанга, сосредоточенно догрызающего огромную кость. Мне были посвящены строки:
Хоть еврей, - еврей-предатель,
Малый славный он.
Весь в пенснэ и всем приятен,
Весел, недурен.
Говорит немного странно,
Любит петь, не пить.
Коли врет, так врет исправно.
Любит полюбить.
Все эти неприятности, были, конечно, преходящи и несущественны. Непреходящим осталось путешествие в целом и впечатления от Волги с широчайшими разливами и живописными Жигулями. Она казалась грандиозной, но это слово утрачивало определенность, когда открылись красоты Кавказа, не одного, а многих и таких разных, как прибрежные и тропические Сочи, Сухум, Батум, и совершенно несравнимые с ними пейзажи Военно-осетинской дороги. Эту дорогу мало кто знает, - по ней можно только пройти пешком или проехать верхом. По дикости или первозданности она значительно превосходит знаменитую Военно-грузинскую дорогу, по которой сообщение поддерживалось в мое время на лошадях, а теперь по железной дороге и на автомобилях.
Чтобы перевалить кавказский хребет, мы из Кутаиса проехали по железно-дорожной ветке до Тквибули и там наняли осла с проводником. Багаж у каждого был невелик, но когда его погрузили, у осла можно было разглядеть лишь хвост да морду, по бокам и на спине болтались наши вещи. Он медленно переступал, покачиваясь из стороны в сторону и позванивая чайниками и посудой.
Нам предстояло взять Мамисонский перевал и пройти пешком 300 верст. Мы преодолели этот путь в 11 дней. Свенцицкий и я составляли "слабую команду". Свенцицкий часто прибегал к помощи Шера, который подтаскивал его на своей руке. Я выбирался собственными силами.
С непривычки бывало трудно осилить по 30 и больше верст в сутки. Нисколько не изможденный, как Свенцицкий, а скорее упитанный, я не возбуждал ни в ком сочувствия, а скорее насмешки над плохо приспособлявшимся к более примитивным условиям жизни горожанином-неженкой. А жить приходилось, действительно, неприхотливо: питаться чем попало, спать на земле, в лучшем случае на полу - в сельской школе или в другом помещении.
Никаких почтовых станций на Военно-осетинской дороге не существовало. Средняя часть дороги была недоступна для колесного движения. В других местах встречные арбы с трудом могли разминуться. По дороге тут и там исполинские ели и пихты, ярко-зеленые пастбища. Мы пересекли Рион и Ардон, спустились по склонам Кассарскаго ущелья, побывали в урочище св. Николая, навестили садонские рудники. Набравшись невиданных и непередаваемых словами впечатлений, с чувством благополучно прошедшего чрез все нелегкие для горожанина испытания, вышел я со всей компанией к Алагиру, где начиналась уже привычная, нормальная и цивилизованная жизнь. Рассчитавшись и простившись с проводником и ослом, верой и правдой отслужившим нам свою службу, мы покатили по железной дороге в Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск.
Во время прогулки по кисловодскому парку мы обратили внимание на сидевшего на скамье небольшого и немолодого человека в пенсне, с приятными и живыми чертами лица, с проседью в бороде. Это был один из властителей дум моего и предшествующего моему поколению, знаменитый и в то время уже "маститый" Николай Константинович Михайловский.
