Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах
Гай Юлий, словно покоряясь судьбе, опустил голову. А когда поднял, лицо его было таким удрученным, что Сулла почти поверил.
— Видят боги, я выполнил бы приказ прямо сегодня, — услышал диктатор. — Если бы не был посвященным жрецом Юпитера. К тому же трудность в том, что жена не дает мне никакого повода для развода, и я уже потерял надежду, что когда-нибудь даст, судя по ее благочестивому и целомудренному характеру… Да здравствует великий Сулла Феликс, хранитель семейных устоев и защитник священных законов Юпитера! — Вдруг громко провозгласил юнец и склонился в поклоне. Коническая шапка фламиния съехала ему на один глаз, а второй блеснул… лукаво.
Сулла не верил ни своим глазам, ни ушам: мальчишка… глумится?
Но рассчитано было верно: Коллегия жрецов со ступеней храма Беллоны недавно публично и торжественно объявила Суллу отцом Рима, хранителем семейных устоев и защитником священных законов Юпитера. Кровопролитие и проскрипции получали таким образом легитимность и поддержку богов. Коллегии — заметим — щедро перепадало из конфискованного имущества проскрибированных, к тому же молния, ударившая в храм Юпитера перед вступлением Суллы в город, на всех произвела впечатление, что и говорить!
Выражение лица диктатора изменилось опять. Улыбка была отброшена, как тряпичная маска. Сулла слегка поднял тяжелую бровь и покачал головой, словно оценивал перед покупкой раба. И наконец убедился, что раб стоит запрашиваемой цены.
Он сделал властный знак, и паланкин, окруженный толпой ликторов, словно рыбьей стаей кит, продолжил путь. «Один Марий умер, но оставил после себя этого наглейшего юнца, в котором множество таких мариев! Новая забота…» — вздохнул диктатор.
А у Юлия в висках в то же самое время колотилась одна только мысль: Сулла — могучий, безжалостный хищник — взял его след!
Цезарь не сомневался: молоко, которым Капитолийская волчица вскормила Ромула и Рема, определило всю римскую политику. В ней действовали законы волчьей стаи.
Всем было ясно, для чего Сулла потребовал от Юлия развода с дочерью Цинны. Разводы в жреческих браках фламиниев не допускались ни при каких обстоятельствах. Принуждая Цезаря к разводу, диктатор вынуждал его отказаться от священной неприкосновенности, и тогда Сулла смог бы делать с ним все, что заблагорассудится.
Гай Юлий несся домой: нужно вооружить рабов всем, что может быть использовано как оружие, призвать на подмогу субурский сброд, нужно запастись водой, пищей, нужно организовать оборону дома!
Как ни спешил он домой, весть его опередила. Новости — и хорошие, и плохие — в Риме разлетались быстро. Аурелия прекрасно поняла, что стоит за этим требованием развода. Корнелия плакала и судорожно прижимала к себе дочку. Маленькая Юлия, чувствуя тревогу взрослых, сжимала в крошечных кулачках платье матери и оглушительно ревела.
Глаза Аурелии сухи. Жесты — стремительны. Она отдавала четкие приказы носящимся по двору рабам — собрать все необходимое, приготовить лошадей.
— Мать, я вооружу рабов. В доме достаточно воды и хлеба, чтобы продержаться…
— Сын, ты ослушался Суллу, безумец! В седло — и немедленно! — нетерпеливо, гневно, как в детстве, крикнула ему мать, забыв все свое почтение к его новому статусу главы семьи. — Меняй постоялые дворы и нигде не ночуй дважды! Я сделаю все, чтобы добиться твоего помилования. Умолю Мамерка Эмилия, он сулланец, и дядю Аурелия, кто-нибудь да урезонит «смокву»! — Надежда на родственников у нее была невелика, но показывать этого перед сыном сейчас не хотелось. — За жену и дочь не беспокойся, самая большая опасность грозит тебе, ты знаешь! Старайся добраться до Брундизия, оттуда — морем в Азию, там служил наместником отец. Аристофан, поедешь с господином! — крикнула мать представительному седому греку — тому самому новому рабу Юлиев, что умел врачевать.
1рек, прихрамывая и по-своему причитая о гневе на него беспощадных богов, бросился за пожитками. Маленькая Юлия опухла от рева.
Цезарь метался по атрию, забегал в спальни, собирая и засовывая в кожаный мешок какие-то совершенно ненужные вещи, как-то: свиток «Илиады», стилусы, восковые таблички и что-то там еще столь же бесполезное, особенно — если тебе предстоит бежать неизвестно куда и неизвестно сколько скрываться от немилости могущественного диктатора.
Наконец бросился к Корнелии — та судорожно прижимала к себе и качала начавшую успокаиваться, зареванную Юлию.
Цезарь обнял их обеих, поцеловал дочь в горячую, красную щеку. На губах остался вкус соли. К матери подбежала рабыня, подала ей кошель. Аурелия сунула его сыну:
— Это все, что нашлось в доме! Всё, беги!
— Мать, прости меня! Простите все!
Он опять метнулся к жене, и «железная» Аурелия взмолилась:
— Юлий, беги!
Смертельно бледная Корнелия, отрешенно глядя перед собой, опустилась на пол. Чуть успокоившийся ребенок, почувствовав свободу, вывернулся у нее из рук. Аурелия ловко подхватила внучку и крикнула сыну вслед то, что согревало его потом во время бесконечных ночевок под открытым небом в сабинских полях и виноградниках, где он скрывался, пробираясь в порт Брундизий:
— Да уберегут тебя боги, сын! Что бы ни случилось, знай: я горжусь тобой! И буду, пока жива. Ты ослушался самого Суллу!
Не успел стихнуть топот копыт их маленькой кавалькады, как в ворота Юлиев заколотили. Эхо в узкой улочке десятикратно усилило звук. Отряд гладиаторов Суллы опоздал совсем немного. Цезарь успел выиграть всего несколько мгновений. Мать во второй раз дала ему жизнь.
«И что ты привязался к этому мальчишке Юлиев? Он же, не иначе, и бреется-то не более раза в неделю!» — спрашивали диктатора соратники-оптиматы. «Вы ничего не понимаете. Этот мальчишка стоит многих мариев, а также, думаю, он стоит всех вас вместе взятых!» — отвечал Сулла. А один раз задумчиво прибавил таинственную фразу: «Остерегайтесь плохо подпоясанного юнца!»
Сулла никогда и никому не объяснял, как это получилось, и почему ему дано было с такой сверхъестественной остротой предчувствовать судьбу Цезаря…
Провинция Азия
Он сумел-таки уйти тогда от Суллы! До порта Брундизий тоже добрался примерно месяц спустя, ночуя в крестьянских овинах и виноградниках, и уже за морем, в провинции Азия догнала его весть, что скрываться больше не нужно: Сулла сменил гнев на милость.
В Рим, однако, Цезарь не вернулся. Молодому безденежному аристократу в провинции Азия оставался один верный способ обеспечить регулярное питание — военная служба. Так он стал контуберналом[56] наместника Азии Марка Терма, сулланца.
Военная служба Цезаря не слишком привлекала, он видел ее как достойный, необходимый, но временный выход из положения. А больше всего на свете он мечтал тогда о карьере оратора — оправдывать безвинно оболганных, наказывать злодеев силой своего неотразимого красноречия! У него неплохо получалось сочинять речи, и Марк Терм, случайно прочитав одну из них, иногда поручал адъютанту писать для него обращения к местной курии и центурионам. Но Цезарь знал: стать по-настоящему блестящим оратором (а иным он и не собирался) — немыслимо, если ты не учился у знаменитого оратора Аполлония Моло[57] в его прославленной школе риторики на Родосе! Однако дело у Аполлония было поставлено на широкую ногу, и гонорары он брал с римских недорослей такие, что юному Цезарю оставалось пока мечтать… и служить. О доме Цезарю напоминал только верный Аристофан, который, конечно, бессменно оставался со своим молодым господином.
Между тем служба шла хорошо: Гай Юлий отличился в битве при городе Митилены. «Своими решительными действиями содействовал выводу из окружения декурии[58]», как написал Марк Терм в рапорте на представление «контубернала Гая Юлия Цезаря» к награде corona civica — дубовому венку доблести. Замечательный это был венок: он давал его владельцу привилегию лучшего места на трибуне гладиаторского цирка. К тому же — и это самое приятное — все, кроме консула Марка Терма, обязаны были, где бы ни появлялся в своем венке награжденный, вставать и отдавать честь. Гаю Юлию нравилось это чрезвычайно. Уже больше двух недель он практически не снимал венка, и все бывалые боевые центурионы и легаты беспрекословно вставали и отдавали честь. Пока, наконец, у них не заныли колени. Офицерство сочло, что юнец выжал из своего дубового венка уже предостаточно почестей, и был сделан намек, что пора бы Марку Терму образумить своего доблестного адъютанта. И то сказать: другие награжденные имели ведь совесть и дефилировали в венках доблести не более недели, а этот, похоже, вообще не собирается его снимать. Консул посмеялся, но Цезарю так и сказал: доблесть доблестью, конечно, но…
И на следующий день Гай Юлий не преминул заглянуть в венке даже… в местные латрины[59], где служивые восседали на каменных плитах с отверстиями и совмещали приятное с полезным — отдыхали, расслаблялись, обменивались новостями, толковали о том о сем. Увидев в латринах Юлия, все смолкли и напряженно замерли: ведь и здесь они должны были подниматься и приветствовать «венценосного» юнца.
