Владимир Чунихин - Тайна 21 июня 1941
А вы знаете, почему, на самом деле, Козлов не позвонил Сталину и не потребовал отозвать Мехлиса? Ну, кроме опасения нажить влиятельного врага, конечно?
Если бы Сталин с ним согласился и отозвал Мехлиса, тем самым ответственность за исход планируемой Керченской операции легла бы, в его представлении, целиком на одного Козлова. Ответственности — вот чего он, на самом деле испугался. Думал, авторитет высокого ревизора из Москвы прикроет, если что.
И загубил дело. И погубил людей.
Хочу показать совсем другой подход к делу. Когда человеку никто не мог помешать, потому что он не побоялся взять всю ответственность на себя.
Снова авиаконструктор А.Яковлев.
…Ситуация на заводе осложнилась путаницей, какую вносил своими административными окриками уполномоченный государственного комитета обороны (ГКО) — генерал, в течение нескольких лет работавший в аппарате одного из правительственных учреждений и общавшийся с авиацией только посредством бумажной переписки да кабинетных разговоров. Кроме того, этот человек страдал повышенным честолюбием. Вскоре я обнаружил, что он, не считаясь с директором и главным инженером, командовал на заводе, не имея никакого представления о деле (не похож на Мехлиса? — В.Ч.).
Этот уполномоченный мешал и мне, хотя я, будучи заместителем наркома, имел право распоряжаться на заводе. У нас с ним возникли серьезные разногласия. Однажды в момент наиболее острого спора, рассчитывая меня полностью обезоружить, генерал достал из сейфа и показал документ о том, что он является уполномоченным ГКО. Документ был подписан Сталиным. Положение получилось архисложным, и я решил при первом же разговоре со Сталиным просить отозвать генерала с завода.
Разговор вскоре состоялся…
Для сокращения я пропущу часть разговора и воспроизведу то, что Яковлев сказал Сталину об уполномоченном ГКО, не «стесняясь» присутствия последнего:
…На это я ответил, не стесняясь присутствия генерала, что уполномоченный ГКО — человек без производственного опыта, плохой организатор…
И уполномоченного на другой день убрали с завода. Вместо него уполномоченным назначили самого Яковлева. Хочешь власти? Получай. Но уж и отвечай за результат по полной программе.
Между прочим, эпизод, где столкнулись из-за отхода на Истру Жуков и Рокоссовский (вернее, Жуков и Шапошников, а, фактически, Сталин), говорит о том же.
Жуков ведь тогда не просто отстоял своё мнение. Он жёстко обозначил перед самим Сталиным свою личную ответственность за фронт и судьбу сражения.
Какой там Мехлис?
Этот вопрос, вопрос отношения к мере своей ответственности за порученное дело, был, судя по всему, одним из главнейших в глазах Сталина. И его отношение к людям во многом проистекало отсюда.
Между тем, попытки переложить с себя ответственность на кого-то другого, это ведь дело обычное на любом исполнительском уровне — от бригадира в цеху и до министра.
Для Сталина, правда, такие упражнения были как красная тряпка для быка.
* * *В связи с этим не могу не коснуться одного из самых драматичных эпизодов того времени.
Снова адмирал Исаков:
…Еще одно воспоминание.
Сталин в гневе был страшен, вернее, опасен, трудно было на него смотреть в это время и трудно было присутствовать при таких сценах. Я присутствовал при нескольких таких сильных вспышках гнева, но все происходило не так, как можно себе представить, не зная этого.
Вот одна из таких вспышек гнева, как это выглядело.
Но прежде чем говорить о том, как это выглядело в этом конкретном случае, хочу сказать вообще о том, с чем у меня связываются воспоминания об этих вспышках гнева. В прусском уставе еще бог весть с каких времен, чуть ли не с Фридриха, в уставе, действующем и сейчас в германской армии, в обоих — восточной и западной, между прочим, есть такое правило: назначать меры дисциплинарного взыскания нельзя в тот день, когда совершен проступок. А надо сделать это не ранее, чем на следующий день. То есть можно сказать, что вы за это будете отправлены на гауптвахту, но на сколько суток — на пять, на десять, на двадцать, — этого сказать сразу нельзя, не положено. Это можно определить на следующий день. Для чего это делается? Для повышения авторитета командира, для того, чтобы он имел время обдумать свое решение, чтобы не принял его сгоряча, чтобы не вышло так, что он назначит слишком слабое или слишком сильное наказание, не выяснив всего и не обдумав на холодную голову. В результате всем будет ясно, что это неверное приказание, а отменить он уже не сможет, потому что оно, это взыскание, будет уже наложено. Вот это первое, что вспоминается мне, когда я думаю о гневе Сталина. У него было — во всяком случае в те времена, о которых я вспоминаю, — такое обыкновение — задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе.
Второе, вторая ассоциация. Видели ли вы, как в зоологическом парке тигры играют с тигрятами? Это очень интересное зрелище. Он лежит ленивый, большой, величественный, а тигренок к нему лезет, лезет, лезет. Тормошит его, кусает, надоедает… Потом вдруг тигр заносит лапу и ударяет его, но в самую последнюю секунду задерживает удар, девять десятых удара придерживает и ударяет только одной десятой всей своей силы. Удерживает, помня всю мощь этой лапы и понимая, что если ударить всей силой, то он сломает хребет, убьет…
Эта ассоциация тоже у меня возникла в связи с теми моими воспоминаниями, о которых я говорю.
Вот одно из них. Это происходило на Военном совете, незадолго до войны, совсем незадолго, перед самой войной. Речь шла об аварийности в авиации, аварийность была большая. Сталин по своей привычке, как обычно на таких заседаниях, курил трубку и ходил вдоль стола, приглядываясь к присутствующим, иногда глядя в глаза, иногда в спины.
Давались то те, то другие объяснения аварийности, пока не дошла очередь до командовавшего тогда военно-воздушными силами Рычагова. Он был, кажется, генерал-лейтенантом, вообще был молод, а уж выглядел совершенным мальчишкой по внешности. И вот когда до него дошла очередь, он вдруг говорит:
— Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах.
Это было совершенно неожиданно, он покраснел, сорвался, наступила абсолютная гробовая тишина. Стоял только Рычагов, еще не отошедший после своего выкрика, багровый и взволнованный, и в нескольких шагах от него стоял Сталин. Вообще-то он ходил, но когда Рычагов сказал это, Сталин остановился.
Скажу свое мнение. Говорить это в такой форме на Военном совете не следовало. Сталин много усилий отдавал авиации, много ею занимался и разбирался в связанных с нею вопросах довольно основательно, во всяком случае, куда более основательно, чем большинство людей, возглавлявших в то время Наркомат обороны. Он гораздо лучше знал авиацию. Несомненно, эта реплика Рычагова в такой форме прозвучала для него личным оскорблением, и это все понимали.
Сталин остановился и молчал. Все ждали, что будет. Он постоял, потом пошел мимо стола, в том же направлении, в каком и шел. Дошел до конца, повернулся, прошел всю комнату назад в полной тишине, снова повернулся и, вынув трубку изо рта, сказал медленно и тихо, не повышая голоса:
— Вы не должны были так сказать!
И пошел опять. Опять дошел до конца, повернулся снова, прошел всю комнату, опять повернулся и остановился почти на том же самом месте, что и в первый раз, снова сказал тем же низким спокойным голосом:
— Вы не должны были так сказать. — И, сделав крошечную паузу, добавил: — Заседание закрывается.
И первым вышел из комнаты.
Все стали собирать свои папки, портфели, ушли, ожидая, что будет дальше.
Ни завтра, ни послезавтра, ни через два дня, ни через три ничего не было. А через неделю Рычагов был арестован и исчез навсегда.
Вот так это происходило. Вот так выглядела вспышка гнева у Сталина.
Когда я сказал, что видел Сталина во гневе только несколько раз, надо учесть, что он умел прятать свои чувства, и умел это очень хорошо. Для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней… Все это были средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить своих чувств, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие…
В том, что Рычагов был арестован через неделю после заседания, адмирал Исаков ошибается. Рычагов тогда был снят с должности, но арестован не был. Сработал стереотип — снят, значит арестован. Об арестах ведь тогда не объявлялось публично. Более того, от обсуждения такого рода инцидентов тогда старались воздерживаться. Поэтому каждый мог только догадываться, ничего не зная наверняка.
Совещание Политбюро ЦК ВКП(б), СНК СССР и руководящего состава наркомата обороны, посвященное вопросам укрепления дисциплины в авиации, прошло 9 апреля 1941 года.
