Джакомо Казанова - Мемуары
— Она вас любит, — возразила простушка Мартон. — И я это точно знаю; но если вы не намерены на ней жениться, вам придется порвать с ней окончательно: она решила не позволять вам даже одного поцелуя, а не то чтобы стать вашей любовницей. Так что вы или расставайтесь с нею, или приготовьтесь к тому, что не получите от нее и самой малой малости.
— Рассуждение ангельское. Но почему вы все-таки уверены, что она любит меня?
— Раз мы теперь брат и сестра, я могу вам сказать почему. Потому что когда мы спим с Анжелой, она нежно прижимается ко мне, целует и называет своим миленьким аббатом.
При этих словах Нанетта со смехом прижала ладонь к губам сестры. Я, взволнованный этой откровенностью, еле нашел в себе силы сдержаться. Мартон возразила Нанетте, что я, человек сведущий, не могу не знать о том, чем занимаются девушки, когда спят вместе.
— Разумеется, — поспешил я вмешаться. — Всем известно об этих пустяках, и вы напрасно, дорогая Нанетта, считаете дружескую откровенность вашей сестры неприличной.
— Это делают, но об этом же не говорят! Если бы Анжела узнала!
— Она была бы в отчаяньи. Но Мартон подарила меня таким знаком дружбы, что я буду ей благодарен до самой смерти. Ну, ладно, дело кончено: Анжела мне отвратительна и не будем больше о ней говорить. Она испорченная особа, она делает все, чтобы погубить меня.
— Но в чем же ее испорченность? Она вас любит и хочет, чтобы вы стали ее мужем!
— Конечно, но она думает только о себе: разве она не видела, как я страдаю? Если бы она любила меня для меня, могла ли она так поступать? А пока что она старается удовлетворить свои желания с этой милой Мартон, согласившейся послужить ей взамен мужа.
В ответ на эти слова Нанетта рассмеялась еще пуще, но я выдерживал серьезный тон и продолжал расхваливать Мартон за ее искренность. Потом я сказал, что наверняка по праву взаимности Анжела в свою очередь была и ей мужем, но Мартон засмеялась и ответила, что она была мужем только для Нанетты, и Нанетта подтвердила слова сестры.
— Но кого же, — поинтересовался я, — Нанетта в этих* ласках называла своим мужем? Чье имя она произносила?
— А вот этого никто не знает. — Вы любите кого-нибудь, Нанетта? Люблю, но никто не узнает моего секрета.
Такая сдержанность подсказала мне, что этим секретом вполне могу быть я, что Нанетта и Анжела соперницы. Столь занимательная беседа понемногу поколебала мою решимость провести с этими, словно созданными для любви, созданиями бездеятельную ночь.
— Я счастлив, — сказал я, — что питаю к вам только дружеские чувства. Иначе мне было бы трудно быть с вами ночью, не пытаясь дать вам доказательств моей нежности и получить от вас такие же. Ведь вы обе на редкость красивы и созданы для того, чтобы кружить головы мужчинам. Да вы и сами это знаете.
И разговаривая таким образом, я постарался показать им, что меня начинает клонить ко сну. Нанетта это заметила первая.
— Не- церемоньтесь, ложитесь-ка в постель, а мы пойдем в другую комнату и ляжем на диване.
— Я был бы последним человеком, если бы допустил такое. Поговорим еще, мне совсем расхотелось спать. Я беспокоюсь только из-за вас. Вам надо отдохнуть. Идите в другую комнату, а я останусь, мои милые подруги, здесь. Если вы меня опасаетесь, запритесь, но только вам нечего бояться — я люблю вас настоящей братской любовью.
— Мы никогда этого не сделаем, — ответила Нанетта. — Но позвольте вас уговорить: ложитесь.
— Я не могу спать одетым.
— Ну так разденьтесь, мы не будем на вас смотреть.
— Этого я не боюсь, но я не смогу заснуть, зная, что вы будете бодрствовать из-за меня.
— А мы тоже-ляжем, — проговорила Мартон. — Только мы не будем раздеваться.
— Это недоверие обижает меня. Скажите, Нанетта, вы считаете меня благородным человеком?
— Да, конечно.
— Прекрасно, но я не смогу этому поверить, если вы не докажете это. И потому вы должны лечь рядом со мной совершенно раздетыми и поверить слову благородного человека, что он не притронется к вам. А в конце концов, вас двое против одного, чего вам бояться? Если благоразумие изменит мне, кто помешает вам тут же покинуть постель? Словом, если даже увидев, что я заснул, не захотите оказать мне такой знак доверия, я не буду спать вовсе.
И закончив эту речь, я сделал вид, что подавляю зевоту. Они пошептались, потом Мартон сказала, чтобы я ложился, и они последуют моему примеру, как только увидят, что я сплю. Нанетта конфирмовала это решение, я повернулся к ней спиной, пожелал им доброй ночи и вытянулся на кровати. Я думал притвориться спящим, но сон и вправду одолел меня и проснулся я только когда почувствовал, что они улеглись по обе стороны. Тогда, слегка поворочавшись как бы во сне, я снова затих, пока не убедился, что они заснули или, во всяком случае, делают вид, что засну ти. О е они лежали ко мне спиной, свет был погашен, и я оказал первые знаки внимания той, что была справа, не зная, подступаюсь ли к Нанетте или к Мартон. Я обнаружил лишь, что она лежит, подобрав под себя ноги, и что охраняет ее тонкое одеяние. Не торопясь, оберегая ее стыдливость, я постепенно занял такое положение, при котором она убедилась, что побеждена и что не остается ничего лучшего, как продолжать притворяться спящей, предоставив мне действовать. Вскоре голос природы заговорил в ней в унисон с моим, я достиг цели, и мои усилия были увенчаны полным успехом, не оставившим во мне никакого сомнения, что мне достались первые плоды, которые предрассудок, возможно, заставляет нас так высоко ценить. В восторге от того, что я впервые в жизни вкусил наслаждение в полной мере, я тихонько покинул свою красавицу, чтобы понести другой дань своего пыла. Она лежала на спине, без движения, погруженная, казалось, в глубокий спокойный сон. Осторожно, словно боясь ее разбудить, я подводил свои апроши, думая, что и она такой же новичок, как и ее сестра. Как только мое естество дало мне понять, что Амур готов к жертвоприношению, я счел своим долгом немедленно приступить к совершению обряда. И здесь, уступив силе чувств, которые ее обуревали, и устав играть надоевшую роль, спящая перестала быть спящей и, крепко прижав меня к себе, покрывая меня поцелуями, бросая меня от восторга к восторгу, сплелась со мной, пока наши души не потерялись в обоюдном наслаждении. По этим признакам я решил, что это Нанетта. Я окликнул ее.
— Да, это я, — ответила она. — И я буду считать себя счастливой, так же как и моя сестра, если вы окажетесь верным и постоянным.
— До самой смерти, ангелы мои. И так как все, что с нами свершилось, свершилось по зову любви, забудем наконец об Анжеле.
Я попросил ее подняться и зажечь свечи, но Мартон, милая Мартон, вскочила в ту же минуту и сама выполнила мою просьбу. И вот я увидел их: Нанетту в моих трепещущих от любви объятиях и Мартон, стоящую подле со свечой в руках. Ее взгляд, казалось, упрекал нас, что мы забыли о ней, тогда как это она, первой предавшись моим ласкам, подала сестре воодушевляющий пример. Я смотрел на них, переполненный блаженством.
— Встанем же, любимые мои, и поклянемся друг другу в вечной любви!
Мы встали и тут же все вместе совершили омовение, каждый помогая один другому среди шуток и смеха. Это и освежило нас и снова оживило наш пыл. Затем в одеждах золотого века мы сели за стол и покончили с остатками нашего ужина. Наговорив друг другу тысячи вещей, которые понять может только любовь, мы снова улеглись в постель, и самая сладкая из ночей прошла во взаимных доказательствах нашей страсти и нежности. Последний свой жар мне выпало отдать Нанетте.
…Через день я снова был у г-жи Орио. Анжелы не было, я остался ужинать и удалился вместе с г-ном Роза. Нанетта на этот раз передала мне не только записку, но и маленький сверток. В свертке лежал кусок воска с отпечатком ключа, а записка сообщала, что, сделав по этому слепку ключи, я смогу их навещать в любую ночь, когда только мне захочется. Кроме того, Нанетта писала, что Анжела ночевала у них прошлой ночью и по изменению в их повадках догадалась о том, что произошло. Они признались ей во всем, упрекнув, что она послужила причиной случившегося. Она всячески разбранила их, пообещав, что ноги ее больше не будет в их доме, но им это все равно.
Через несколько дней судьба избавила нас от Анжелы. Ее отец, приглашенный на два года в Виченцу для росписей, взял ее с собой. И в ее отсутствие я мог безмятежно пользоваться всеми правами счастливого обладателя двух прелестных девушек, с которыми я проводил не меньше двух ночей в неделю, пустив в ход подделанный мною с их помощью ключ.
Я провел пост то блаженствуя с моими двумя ангелочками, то занимаясь экспериментальной физикой в монастыре де ла Салюте, то бывая на ассамблеях у сенатора Мальпиеро, но на Пасху, держа слово, данное графине Монреали, я отправился в Пасеан. Общество, которое я там нашел, сильно отличалось от собрания прошлой осени. Граф Даниело, старший в роде, женатый на графине Гоцци, и один молодой и богатый откупщик со своей женой, крестницей старой графини, и со свояченицей. Молодая жена откупщика, было ей лет девятнадцать или двадцать, привлекала всеобщее внимание своими манерами. Говорунья, нашпигованная максимами, которые она без конца демонстрировала перед всеми, да к тому же еще набожная, да еще обожавшая своего супруга до такой степени, что не могла скрыть страдания, видя его сидящим напротив за столом с ее собственной сестрой, она производила комическое впечатление. Муж ее был вертопрах. Наверняка, он и любил жену, но, следуя правилам хорошего тона, выказывал полное равнодушие к ней, а из тщеславия находил даже удовольствие, чтобы давать ей поводы для ревности. Она же, в свою очередь, боясь прослыть дурой, делала вид, что стоит выше этого. В свете ей было неловко, но именно потому она стремилась там бывать. Когда я начинал нести какой-нибудь вздор, она внимательно прислушивалась ко мне и, желая остаться на высоте положения, принималась хохотать совсем не к месту. Ее странности, ее неловкость, ее претензии пробудили, однако, во мне желание узнать ее поближе. И я стал волочиться за нею. Крупные и мелкие знаки внимания, моя подчеркнутая заботливость о ней, доходившая порой до кривлянья, скоро показали всем, на ком остановил я свой выбор. Мужа поспешили предупредить, но он находил это забавным и лишь посмеивался, когда ему говорили, как я опасен. Я изображал простоватого, беспечного человека. Он же, верный своей роли, поощрял мои ухаживания, а она в свою очередь играла, впрочем довольно плохо, роль полной раскованности. Как-то, на пятый или шестой день моего усердного ухаживания, во время прогулки по саду она имела неосторожность объяснить мне причины своего беспокойства, упрекнув мужа за то, что он дает ей к этому поводы. Самым дружеским тоном я сказал ей, что лучшим способом исправить мужа было бы полное равнодушие к тому, что он оказывает предпочтение ее сестре, и явная снисходительность ко мне. Можно даже показаться влюбленной в меня. Чтобы легче склонить ее к моему предложению, я предупредил ее, что сыграть влюбленную, чтобы фальшь не бросалась в глаза, очень трудно. Я знал, по какой точке бить: она уверила меня, что сыграет превосходно. Но несмотря на свою уверенность, играла она так плохо, что все заметили, что пьеса была моего изготовления. Однажды, когда, отбившись от компании, мы остались одни в аллее, она, решив, что раз нас теперь никто не видит, я предложу ей сыграть свою роль взаправду, кинулась от меня бежать, да так, что когда следом за нею я присоединился к обществу, меня тут же принялись поддразнивать, называя плохим охотником. Как только представился случай, я не упустил попенять ей за ее бегство, представив, какой триумф она устроила для своего мужа. Я восхвалял ее разум, но оплакивал ее воспитание. Я говорил ей, что я обращаюсь с нею именно так, как принято в высшем обществе, что мой тон и манеры показывают всем, как ценю я ее ум. В результате всех этих рассуждений еще через неделю она огорошила меня сообщением, что я будучи священником, должен знать, что всякая любовная связь есть смертный грех, что Бог все видит, что она не хочет ни погубить себя, ни каяться исповеднику в забвении всех правил и грехе со священником. Я стал было объяснять ей, что я пока еще не священник, но был сражен наповал ее вопросом: относится ли то, к чему я ее склоняю, к числу грехов? Не имея смелости отрицать это, я понял, что пришла пора кончать наш диспут.
