Россия - Век XX (Книга 1, Часть 2) - Кожинов Вадим Валерьянович
В литературе - в частности, в уже не раз цитированной книге Павла Нерлера (см. с. 7, 18, 55) - высказано основательное предположение, согласно которому истинной причиной второго ареста поэта было не письмо Ставского и изложенные в нем "факты", а обнаруженные в мандельштамовском "деле" 1934 года (которое, без сомнения, "изучалось" в 1938-м) сочувственные послания Бухарина, изъятые (это точно известно) при первом аресте Осипа Эмильевича в ночь с 13 на 14 мая 1934 года. Когда Бухарин писал эти послания, он еще состоял в ЦК, но незадолго до второго ареста поэта, 13 марта 1938 года, был осужден в качестве руководителя "Антисоветского правотроцкистского центра" и 15 марта расстрелян. И поскольку дело шло о тесной связи Осипа Мандельштама с одним из наиглавнейших "контрреволюционеров" ("главнее" его был, пожалуй, один только Троцкий), поэта, так сказать, не сочли возможным оставить на свободе, - хотя в "деле" реальная "причина" этого решения не отразилась (что вообще было типично для того времени).
Обо всем этом важно было сказать для уяснения общего положения вещей в 1937-1938 годах. Есть основания утверждать, что второй арест и "осуждение" Осипа Мандельштама не являли собой "закономерность"; поэт не принадлежал к людям, против которых было направлено острие тогдашнего террора. Одно из подтверждений этому - судьба наиболее близкого ему поэта - Анны Ахматовой, чье собрание стихотворений вскоре после ареста Мандельштама начало готовиться к публикации в главном издательстве страны; это была наиболее солидная книга Ахматовой, и после выхода ее в свет весной 1940 года сам Фадеев - член ЦК ВКП(б)! - выдвигал ее на соискание Сталинской премии (правда, присудили премии "по поэзии" ровеснику Ахматовой Асееву и молодому Твардовскому); позднейшие злоключения Анны Андреевны - это уже иной вопрос.
Так же не было, надо думать, "закономерным" и вторичное "дело" (осенью 1937-го) П. А. Флоренского, который, подобно Мандельштаму, "закономерно" был осужден ранее, в 1933 году. Показательно, что пережившие арест на рубеже 1920-х-1930-х годов М. М. Бахтин и А. Ф. Лосев (кстати, непосредственный ученик Флоренского) в 1937-м не подверглись новым репрессиям - как и целый ряд репрессированных в начале 1930-х годов историков и филологов, многие из которых в конце 1930-х-1940-х годах, напротив, получили высокие звания и награды.
Не исключено, что в гибели П. А. Флоренского определяющую роль сыграла чья-то личная враждебная православному мыслителю воля. В судьбе Н. А. Клюева такая воля более или менее обнаруживается: в "указании" комиссара ГБ 2-го ранга (то есть, по-нынешнему, генерал-полковника) Миронова "тащить" Николая Клюева "не на правых троцкистов", а "по линии монархическо-фашистского типа" уместно увидеть стремление погубить лично враждебного чекисту поэта наиболее "надежным" способом. При этом следует вспомнить, что "указание" было дано 25 марта 1937 года, Клюева арестовали 5 июня, а самого Миронова - 14 июня. Но некоторые ближайшие его коллеги по НКВД были арестованы еще до 25 марта (комиссар ГБ 2-го ранга Молчанов - 3 февраля, майор ГБ - то есть комбриг - Лурье - 22 марта), и нельзя исключить, что Миронов уже осознавал близящийся конец своей "деятельности" и стремился "на прощанье" нанести удар недругу - пусть даже это стремление и не было всецело сознательным...
Вообще внедренная в умы версия (в сущности, просто нелепая), согласно которой террор 1937-го, обрушившийся на многие сотни тысяч людей, был результатом воли одного стоявшего во главе человека, мешает или даже вообще лишает возможности понять происходившее. В стране действовали и разнонаправленные устремления и, конечно же, бессмысленная, бессистемная лавина террора, уже неуправляемая "цепная реакция" репрессий. И, без сомнения, погибли многие люди, не имевшие отношения к тому "слою", который стал тогда объектом террора, или даже в сущности противостоявшие этому "революционному" слою. Генерал от идеологии Волкогонов назвал свое объемистое "сталиноведческое" сочинение (в последнее время был опубликован целый ряд отзывов, показывающих его крайнюю поверхностность и прямую ложь) "Триумф и трагедия", так "объясняя" сие название: "Триумф вождя оборачивался страшной трагедией народа" 445 (эти слова выделены Волкогоновым жирным шрифтом как основополагающие).
Но "народ" - это все же не люди власти, а в 1937-м "мишенью" были те, кто располагали какой-то долей политической или хотя бы идеологической власти - прежде всего члены ВКП(б).
Рассмотрим теперь совершившиеся с 1934-го по 1939 год изменения в численности членов ВКП(б). В январе 1934 года в ней состояло 1 млн. 874 тыс. 488 членов и 935 тыс. 298 кандидатов в члены446, которые к 1939 году должны были бы стать полноправными членами, - и численность таковых составила бы около 2,8 млн. человек. Так, в июне 1930-го имелось 1 млн. 260 тыс. 874 члена ВКП(б) и 711 тыс. 609 кандидатов, то есть в целом 1 млн. 972 тыс. 483 человека - почти столько же, сколько в январе 1934-го стало полноправных членов (как уже сказано - 1 млн. 874 тыс. 488).
Однако к марту 1939 года членов ВКП(б) имелось не около 2,8 млн., а всего лишь 1 млн. 588 тыс. 852 человека - то есть на 1 млн. 220 тыс. 932 человека меньше, чем насчитывалось совместно членов и кандидатов в члены в январе 1934-го! И эта цифра, фиксирующая "убыль" в составе ВКП(б), близка к приведенной выше цифре, зафиксировавшей количество репрессированных ("политических") в 1937-1938 годах (1 млн. 344 тыс. 923 человека)447.
Вполне понятно, что дело идет не о точных подсчетах. Так, определенная часть "убыли" в составе ВКП(б) с 1934-го по 1939 год была неизбежна в силу естественной смертности. С другой стороны, "убыль" в целом за это время была, вероятно, больше, чем следует из произведенного сопоставления цифр, ибо в ВКП(б) могли быть приняты с 1934-го по 1939 год не только те, кто к началу этого периода состояли в кандидатах. Но так или иначе сама близость двух количественных показателей - число репрессированных и число убывших с 1934-го по 1939 год из ВКП(б) - не может не учитываться при решении вопроса об "объекте" террора 1937-1938 годов. И, исходя из этого, уместно говорить о тогдашней "трагедии партии", но не о "трагедии народа".
Лев Разгон в своем не раз упомянутом сочинении рассказал, в частности, что, оказавшись в середине 1938 года в переполненной тюрьме, он встретил там всего только одного русского патриота - М. С. Рощаковского, и ему, как он утверждает, даже "стало жалко" этого человека - как "совершенно одинокого": "Я здесь со своими, а он с кем?" ("Плен в своем Отечестве", с. 155).
