Павлюченков Алексеевич - «Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.
В то лето в русской эмигрантской печати саркастически замечали, что было бы вполне законным, если бы Троцкий вернулся к власти, поскольку в политике сталинской группировки в отношении к Англии, раздувании стачки английских рабочих, а также призыве к анархическим инстинктам китайских кули, после поражения китайских коммунистов — во всем этом была таковой издавна позиция Троцкого[865].
Во внутренней политике ОГПУ усилило свое участие не только во внутрипартийной драке, но и в отношениях между государством и крестьянством. Усиление принудительности выражалось в том, что государственная промышленность, не имея возможности в какой-либо степени понизить цены на промышленные изделия, в то же время в условиях почти полной монополии приобретала продукты сельского хозяйства по искусственно пониженным ценам. В этой обстановке крестьянское хозяйство все более обнаруживало стремление изолироваться от казенного хозяйства и вообще государства. Крестьянство стремилось обеспечить себя не накоплением денежных запасов, а натуральных продуктов, как недавно в памятные всем годы войн и революции. Оно ограничивало свой обмен с государством только пределами крайней необходимости, определяемой размером налоговых платежей и покупок необходимых товаров.
С мужика драли три шкуры, установилась исключительно невыгодная для крестьянина система торговли, не дающая ему возможности использовать свои товарные излишки. К 1927 году мужик уже был готов перейти к решительным действиям, но имелось одно обстоятельство, которое ослабляло напор крестьянства. Это боязнь возвращения старых земельных собственников и аннулирования земельной реформы и новых земельных порядков. Однако результаты сельского хозяйства становились все более и более убогими, а само хозяйство приходило во все больший упадок. Побывавшие на Дону весной 1927 года отмечали поразительные перемены в настроении и положении населения. Всюду проглядывала нищета, выбиваться из середняков земледельцам нет смысла — все равно излишек будет отобран. Хозяйства стали довольствоваться площадью в 5―10 десятин. Молодежь в станицах и поселках очень распущена, везде процветает самогон и гомерическое пьянство. Казаки пропивают хлеб, не желая продавать «дармоедам». Вспоминая 1921 год, казаки говорили: «Ну теперь большевики не смогут заставить нас голодать»[866].
Из справки Цека по Курской губернии следует, что к осени 1927 года крестьяне уже стали открыто говорить, что Советская власть — плохая власть, что нет разницы между ней и царским режимом, что воевать не пойдем, поскольку нечего защищать. Причем говорили это не кулаки, а напротив, маломощные крестьяне, кулаки, те толковали: пусть дадут оружие, а там посмотрим. Распространялись пораженческие настроения, дескать, в гражданскую воевали, потому что верили, что крестьянам будет легче, а теперь убедились и воевать не будем. На собраниях сельчане кричали докладчикам: нечего нам говорить об английских рабочих, давайте поговорим о наших крестьянах. Как общее явление отмечалась массовая закупка соли, керосина, мануфактуры, железа и лесоматериалов. Отдельные хозяйства закупали по 100 и даже, был случай, 300 пудов соли. Началось всеобщее изъятие вкладов из сберегательных учреждений, крестьяне прятали серебро, местами звучала агитация за неуплату сельхозналога[867].
Эти факты уже означали настоящее широкомасштабное стихийное крестьянское сопротивление. У крестьян в силу их социальной природы и географической обширности проживания никогда не бывает всеобъемлющей централизованной организации. В качестве организатора их повсеместного и сплоченного выступления всегда выступает сама власть со своей радикальной антикрестьянской политикой. Так было в 1921 году, подобное же наблюдалось в 1927 и 1928 годах в периоды единодушной экономической борьбы крестьянства за свои интересы. Власть и ее далеко идущие планы «уперлись» в мужика. Здесь совершенно явно экономика перешла в политику, что позволило партийным радикалам подготовить политическое решение вопроса и поставить точку в новоэкономической эпопее.
Крестьянские сбережения были невелики, но все же, по некоторым советским исчислениям, летом 1927 года достигали 600 миллионов пудов хлеба. Сложность еще заключалась в том, что накопления делались тайком, с громадным опасением прослыть кулаком, попасть под усиленный налог и разного рода лишения. Всякое негосударственное накопление являлось источником гонений со стороны власти.
1927 год обнаружил еще одно обстоятельство, непоколебимо вставшее на пути планам индустриализации. Статистика ряда хозяйственных лет подтвердила, что размеры советских хлебозаготовок практически стабилизировались, и установило предел экспорту хлеба. В 1923/24 году экспорт составил 182 млн пудов, в 1925/26 — 161 млн, в 1926/27 — 187 млн. На XV съезде Микоян еще более мрачно охарактеризовал положение, заявив, что следующий 1928 год будет трудным годом, ибо «хлеб почти выпадает из экспорта» и будет вывезен в очень малом количестве. В его речи с выраженным акцентом прозвучало принципиальное определение социально-политических итогов нэпа и тех возможностей, которые он принес власти. Весьма «дипломатически» было сказано, что те задачи соцстроительства, которые стояли в период военного коммунизма и не могли быть решены методами же военного коммунизма, теперь на высокой ступени развития нэпа «при применении новых методов, становятся выполнимыми»[868]. Большинству съезда и оппозиции оставалось ломать голову, что это за «новые методы», которые не прошли в период военного коммунизма и стали возможны после 10 лет Соввласти. Но это и было как раз то самое «т. п.», таинственно упомянутое в резолюции апрельского пленума ЦК 1926 года и постепенно приобретавшее контуры в метаниях и борениях года 1927-го.
За рубежом, в частности в эмигрантской среде, не убывало недоумение по поводу выбранного в 1927 году политического направления в СССР. Умножались гадания и в ту и в эту сторону, что вовсе неудивительно, поскольку таковой противоречивой была и сама политика. Нэп испытывал мучения и погибал, разрываясь на свои две составные части.
Например, в инструкции о выборах в Советы 1926 года явно проступала тенденция к усилению политического монополизма. Инструкция усиливала меры против всех тех элементов, которые могут оказаться в оппозиции «пролетарской диктатуре», ограничивала избирательные права около 50 % граждан, преимущественно сельского населения, торговцев, кустарей, духовных лиц и т. д. В прежней инструкции 1925 года этого не было.
Но наряду с этим наблюдалась вынуждаемая экономическими проблемами целая серия шагов вправо в области хозяйственного права и стимулов к развитию хозяйства. Они проявились в раздаче государственных земель в бессрочное и безвозмездное пользование, в правилах об отчуждении госимущества (которые при желании можно было обратить в правила о полной денационализации промпредприятий), в создании права собственности на торговые суда, в законе 11 октября об авторском праве и т. д. В то же время в области торговли усилия против частников нисколько не уменьшались, а новые правила даже вводили суровую уголовную ответственность за торговые проступки вроде «незаконных» накидок на цену и т. д.
Ситуация с техническими культурами, в точности как при военном коммунизме, на год предвосхитила положение с зерновыми. В 1926 году правительство перегнуло палку эксплуатации крестьянского хозяйства при помощи низких цен на лен. Результаты последовали необыкновенно быстро — сократились посевы льна и совсем катастрофически упали государственные заготовки текущего урожая. Правительству пришлось в срочном порядке повысить цены на лен задним числом, путем доплаты крестьянам за ранее сданный лен; понизить налог для льноводческих хозяйств и, главное, повысить цены на лен урожая 1927 года. Милюковские «Последние новости» под заголовком «Хорошие новости» отмечали появление у Рыкова в советском правительстве довольно объективных планов в области удовлетворения нужд сельского хозяйства[869].
Различные устремления и интересы блуждали в лабиринте необходимости изменения экономической политики, а его извилистый коридор становился все теснее и опаснее. Это выразилось в бюджете государства на новый 1927/28 финансовый год, чья «напряженность» была очевидна всем. Например, доля бюджета в национальном доходе поднялась до 30,3 % против 23,75 % в прошлом году. На практике это как раз и означало, что начинается колоссальный нажим на народное хозяйство и общество: нажим налоговый, резкое увеличение чрезвычайных доходов в виде принудительных займов и прочее. Ассигнования на промышленность в 1927/28 году предполагались в размере 529 млн рублей вместо 415 млн в прошлом году.
