Владимир Бушин - Эоловы арфы
Елена встала перед мысленным взором Энгельса молодой статной крестьянской девушкой с приятными и мягкими чертами лица - такой прислала ее из Германии в Париж в помощь своей только что вышедшей замуж дочери старая добрая госпожа Вестфален, такой и увидел ее впервые Энгельс.
Да, Карл не был для Елены великим человеком, - он был для нее просто добрым и бескорыстным, мужественным и справедливым; он был для нее человеком, за которого она отдала бы жизнь, как и за любого члена его семьи. Она знала Карла и Женни как самое себя, всегда и обо всем говорила им прямо, но она не переносила, чтобы кто-нибудь посторонний сказал хоть одно неодобрительное слово о ком-то из семьи Маркса. У нее существовали порой весьма неожиданные и прихотливые критерии в оценке людей. Лассаля, например, Елена невзлюбила на всю жизнь за его благословенный аппетит, с которым она ознакомилась в июле 1862 года, в пору жесточайшего безденежья Марксов, когда Лассаль приехал из Германии к ним погостить. В те дни, чтобы соблюсти перед гостем хотя бы видимость благополучия, пришлось стащить в ломбард все, что только было можно. А гость, ни о чем не догадываясь, уплетал и уплетал завтраки, обеды да ужины, приготовленные Еленой и приправленные ее проклятьями... Но главным критерием в оценке человека всегда было для Елены его отношение к Карлу, Женни и их детям.
Энгельсу вспомнился рассказ Карла о том, как однажды в сорок пятом году, перед вынужденным отъездом из Парижа в Брюссель, они с Женни решили отправить Елену обратно в Германию, к госпоже Вестфален, так как их денежное положение было столь отчаянным, что оказалось нечем платить ей жалованье. Ни муж, ни жена долго не могли объявить служанке свое решение, а когда наконец Женни ей сказала, та не поверила своим ушам, потребовала повторить. Женни смущенно повторила:
- Да, ты должна ехать к маме. Пойми, у нас нет денег, чтобы платить тебе.
Елена была ошеломлена. Побледнев, дрожащими губами, сквозь слезы она растерянно проговорила:
- Но разве все на свете измеряется деньгами? - Она помолчала, собираясь с мыслями, а потом зло крикнула, кивнув головой в сторону комнаты Карла: - Это, конечно, он придумал! Кроме своих книг и бумаг, он скоро не будет видеть ничего на свете!
Она убежала в переднюю, потом вернулась с каким-то сверточком в руке и, бесцеремонно распахнув комнату Карла, встала как вкопанная перед его письменным столом.
- Сударь, сколько стоит ваша дочь? - решительно и громко спросила она.
- Что? - удивился Карл, медленно поднимая голову от книги. - Какая дочь? Что значит стоит? Почему стоит?
- Я говорю о вашей дочери Женни, - вызывающе продолжала Елена. - Вы, оказывается, все измеряете в деньгах. Так я хочу знать, сколько стоит девятимесячная дочь Марксов... Вот деньги, которые я получила от вас за все время, - она развернула сверточек и положила деньги перед Карлом. Хватит их, чтобы купить Женни?
- Что ты лепечешь, безумная? - Маркс встал из-за стола.
- Нет, я говорю вполне серьезно. Вы гоните меня. Но я не могу уйти от вас без маленькой Женни, и вот деньги за нее. Ведь все можно измерить в деньгах, не так ли?
Поняв, что произошло, Маркс сперва чуть не расхохотался над столь неожиданным и комическим демаршем Ленхен, но за ее нелепыми словами, зло-насмешливым голосом и решительной позой так ясно были видны боль, обида и даже страх быть действительно отправленной, что ему стало не до смеха и он не знал, что предпринять.
- Ленхен, Ленхен! - бросилась к ней, чуть не плача, Женни. - Зачем ты так говоришь? Тебе же известно, как мы тебя любим. Но мы сейчас в таком ужасном положении, что просто не знаем, что делать.
Маркс, придя наконец в себя, обнял обеих женщин за плечи и усадил их на диван.
- Ах, вы не знаете! - немного успокоившись, сказала Елена. - Вы не знаете? У меня есть деньги, а у вас денег нет, и вы не знаете, что делать. Конечно, она - баронесса, он - доктор философии, как это они могут сказать: "Ленхен, дай нам взаймы!"
- Но согласись, Ленхен, - пыталась оправдаться Женни, - что брать взаймы у собственной служанки...
- Если я для вас только служанка... - с новой волной горькой обиды в голосе перебила Елена.
- Ну что ты! - в один голос воскликнули Карл и Женни.
- А если "что ты", - передразнила супружеский дуэт Елена, - то берите эти деньги, и дело с концом.
- Но я не знаю, когда мы тебе отдадим, - потерянно проговорила Женни.
- Когда сможете, тогда и отдадите.
- Часть денег мы возьмем. Спасибо, - Маркс отсчитал половину лежавшей перед ним суммы, отодвинул ее в сторону, а остальные деньги снова завернул в платочек и протянул Елене. - Но все-таки ты должна ехать к госпоже Вестфален.
Елена бросила ненавидящий взгляд на Маркса, схватила протянутые деньги и выбежала из комнаты.
Она ушла из дому и через полчаса вернулась с извозчиком. Женни хотела помочь ей собрать немудрящий скарб; Карл схватился было за скобу ее кованого, видавшего виды сундучка, когда настало время грузить его в карету, но Елена презрительно отвергла их помощь. Все погрузив вдвоем с извозчиком, она даже не стала прощаться, а лишь сказала ледяным голосом Марксу:
- Сударь, не соблаговолите ли вы дать мне ваш брюссельский адрес? Он нужен мне, конечно, не для того, чтобы сообщать вам о моем житье-бытье, и не для того, чтобы узнавать новости о вас. Я лишь хочу время от времени справляться о здоровье вашей маленькой дочери.
Маркс и Женни были подавлены. Но что они могли сделать? Избежать разлуки невозможно...
- Я, право, еще не знаю, - вяло проговорил Маркс. - Мне советовали на первое время остановиться в отеле "Буа-Соваж"...
- Благодарю, - отчужденно сказала Елена и, не пожелав слушать ни прощальных слов, ни сожалений, ни напутствий, села на извозчика и уехала.
Маркс и Женни, естественно, думали, что она отправилась на вокзал, чтобы ехать в Германию. Каково же было их изумление, когда в Брюсселе, едва они кое-как устроились, однажды утром открылась дверь и на пороге появилась Елена со своим сундучком на плече. Оказывается, в отчаянии и сомнениях протолкавшись несколько дней в Париже, она после мучительной внутренней борьбы самовольно решила ехать все-таки не в Германию, а в Брюссель. И она была права - в этом Женни и Карл честно признались перед ней.
С той поры Марксы уже никогда не пытались отправить от себя Елену; что же касается займа у нее денег, то он стал довольно привычным делом.
Энгельс так живо все это себе представил, что не смог удержать слабой, печальной улыбки. Но тут кто-то легко коснулся его плеча и спросил над самым ухом, не скажет ли он несколько прощальных слов.
- Да, да, конечно, - ответил Энгельс, стараясь вырваться из цепких объятий воспоминаний. Собираясь с мыслями, он наклонился, взял горсть земли и, ощутив ее холод, окончательно вернулся в сегодняшний день.
Речь была краткой, но Энгельс рассказал в ней не только о том, что Елена была помощницей Женни в домашних, в семейно-хозяйственных делах. Он подчеркнул, что и сам Маркс частенько обращался к ее здравому смыслу в трудных и запутанных делах.
- Что касается меня, - Энгельс грустно покачал головой, не отрывая взгляда от лица покойной, которое даже и сейчас, в гробу, не потеряло выражения своей всегдашней озабоченности и неизбывной доброты, - то та работа, которую я оказался в состоянии выполнить после смерти Маркса, проделана была главным образом благодаря тому теплу и помощи, что она внесла в мой дом, оказав ему честь своим пребыванием в нем после смерти Маркса.
Вслед за Энгельсом кто-то стал говорить еще. Он слышал слова, но их смысл не доходил до его сознания - он опять оттолкнулся от берега этого тихого осеннего денька и уплыл в прошлое.
Энгельсу пришло на память, что в некрологе о Женни-младшей он писал: пролетариат утратил в ее лице героического борца, но у убитого горем Маркса осталось, по крайней мере, то утешение, что сотни тысяч рабочих в Европе и в Америке разделяют его горе. Елену эти сотни тысяч, конечно, не знали. Ее знали лишь те, кто бывал в доме Марксов, кто ел ее супы и пудинги, кому она приводила в порядок потрепанную в скитаниях одежду, кому ссужала небольшие, но так необходимые суммы из своих скромных средств, словом, ее знали лишь те, кому она дарила свое внимание и заботу, доброту и ласку. Но все-таки, подумал Энгельс, она тоже была героическим борцом скромным, незаметным, даже неизвестным для посторонних, но именно героическим. Сколько мужества и находчивости, ловкости и сноровки, терпения и силы духа ежедневно и ежечасно требовалось от Елены, чтобы защитить бастион, в котором жил и работал Маркс, от ежедневных жестоких атак нужды, болезней, жизненных неурядиц.
Да, это был непрерывный труд, безостановочный бой... Ему вспомнилось, как однажды, отвечая на анкету дочерей Маркса и будучи в шутливо-веселом настроении, он против слов "Ваше представление о счастье" взял да и написал: "Бутылка Шато-Марго двадцатилетней выдержки". Елена же на этот пункт ответила так: "Съесть обед, который был бы приготовлен не мной". Она, конечно, тоже шутила, но если шутка Энгельса была шуткой, и только, то в словах Елены можно было почувствовать привкус живой горечи - за ними вставали годы и годы самозабвенного, однообразно-изнурительного мужественного труда. Прочитав тогда ее ответ, Энгельс пожалел о своей шутке...
