Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Для описания роли анекдотов до перестройки начнем с анализа их внутренней структуры. Многие из них строились по принципу, который французский лингвист Мишель Пешо назвал эффектом Мюнхгаузена{497}. Такой юмор обыгрывает парадоксальные разрывы в логической структуре нарратива, включая разрывы на уровне временной последовательности, символической репрезентации, субъектности персонажей[322]. Характерными примерами эффекта Мюнхгаузена служат следующие стандартные, не обязательно советские шутки:
Ученик звонит директору школы, чтобы объяснить, почему его не будет на занятиях, и, услышав вопрос: «А кто это говорит?», отвечает «Это мой отец»,
или:
У нас больше не осталось каннибалов — мы съели последнего на прошлой неделе{498}.[323]
Очевидно, что принцип Мюнхгаузена лежит в основе значительной части юмора вообще, а не только советских анекдотов. В советских анекдотах этот принцип проявлялся по-разному. Например, многие анекдоты состояли из двух частей — одна часть служила как бы «цитатой» из авторитетного языка (воспроизводила авторитетное высказывание, лозунг или факт по форме), а в другой части буквальный смысл этого высказывания вдруг оказывался смещен, перевернут или стерт.
Брежнев и Никсон спорят, у кого свободнее живется человеку:
— Конечно у нас, — говорит Никсон. — Любой американец может встать напротив Белого дома с плакатом: «Я не согласен с президентом Никсоном!»
— Подумаешь, — говорит Брежнев, — любой советский человек тоже может встать напротив Кремля с плакатом: «Я не согласен с президентом Никсоном!»
В некоторых из следующих примеров прямые цитаты из авторитетного дискурса выделены курсивом[324]:
В чем социализм превосходит другие системы? В том, что он с успехом преодолевает трудности, которых нет в других системах.
Правда ли, что капитализм загнивает?
Правда, но зато как пахнет!
Что значит капитализм находится на краю пропасти?
Это значит, что он встал у края, чтобы сверху было лучше видно, что мы делаем там, на дне.
Что является наиболее стабильным элементом советской системы?
Временные трудности.
В чем отличие капитализма от социализма?
В капитализме человек эксплуатирует человека, а в социализме, — наоборот.
Письмо в газету «Правда» из Рязани: «Дорогие товарищи, вы часто пишете, что в капиталистических странах многие люди недоедают. Нельзя ли то, что они недоедают, присылать к нам в Рязань!»
— В чем разница между советским пессимистом и советским оптимистом?
— Советский пессимист считает, что хуже быть не может, а советский оптимист уверен, что может.
— Как при коммунизме будет решена проблема очередей'.
— Стоять в них будет уже не за чем.
— Что будет, если коммунизм начнут строить в пустыне Сахара?
— Начнутся перебои с песком.
— Какая жизнь будет при коммунизме?
— У каждого будет личный телевизор и личный вертолет. Если по телевизору объявят, что в Свердловске продают молоко, любой сможет сесть в личный вертолет и полететь в Свердловск за молоком.
Жесткая нарративная структура советского анекдота (для того чтобы оставаться смешными, короткие анекдотичные репризы должны повторяться каждый раз с минимальными изменениями) позволяла участникам ритуала не быть слишком спонтанными в своем юморе, а значит, не акцентировать внимание на своем собственном «я», на парадоксах своей субъектности. Объектом такого ритуализованного повторения одних и тех же шуток были парадоксы и несоответствия не отдельно взятого индивидуума, социального института или политического высказывания, а всего дискурсивного режима системы.
Эту политическую составляющую анекдотов можно сравнить с другими жанрами политической иронии. Согласно Петеру Слотердайку, существует как минимум три вида политической иронии. К первому относится кинизм — насмешливый вариант цинизма, характерный для отношения придворного шута к правителю. Киники «пользуются свободой бросать вызов доминирующей лжи», что создает «климат сатирического раскрепощения, при котором властители и идеологи их правления могут позволить себе эмоционально расслабиться — именно под натиском критических нападок киников»{499}. В Древней Греции киник, которого общество терпит, «испускает газы, испражняется, занимается мастурбацией прямо на улице, перед взорами афинского рынка», намеренно высмеивая нормы общественной морали и тем самым демонстрируя их условность{500}. Вторым и наиболее распространенным видом политической иронии является хорошо известный сегодня цинизм, распространенный и в «западном», и в «постсоветском» обществе, когда и власть имущие, и те, кто им подчинен, прекрасно осознают всю фальшивость политических норм и заявлений власти, но продолжают действовать так, как будто они ее не осознают, отпуская время от времени презрительно циничные ремарки по поводу такого притворного положения вещей[325].
Третий вид политической иронии Слотердайк называет юмором, который перестал бороться{501}. Этот вид политической иронии избегает и насмешек киника, разоблачающих господствующую ложь, и ироничного притворства циника. Его объектом являются ценности и нормы, которые могут вызывать у нас возмущение и осознание своего бессилия, но которые, тем не менее, являются для нас важными, имеющими смысл, порой даже дорогими, потому что мы идентифицируем себя с ними, в чем-то поддерживаем их, считаем их исторически неизбежными, воспринимаем борьбу с ними как наивную глупость и так далее. Иными словами, «юмор, который перестал бороться» является разновидностью того, что мы называем иронией вненаходимости.
Именно к этому виду иронии относились, по нашему мнению, советские анекдоты. Мы не согласны с их распространенной интерпретацией как второго вида иронии по Слотердайку — как иронии цинизма и притворства. Напомним, что речь идет не об изолированных шутках, а о повсеместном социальном ритуале их рассказывания. Как и в других примерах иронии вненаходимости, рассмотренных выше, было бы ошибкой сводить роль анекдотов к процедуре вскрытия системной лжи или к временному выражению «истинных» мыслей циником, который обычно прячет эти мысли под маской притворства[326]. Анекдоты рассказывались всеми — и теми, кто был за систему, и теми, кто был против нее, и тем большинством, чье отношение с системой не свести ни к тому, ни к другому. Анекдоты стояли вне бинарного деления граждан на тех, кто за, и тех кто против, вне разделения общественного порядка на «систему» и «простых людей» и вне деления смыслового пространства на публичные высказывания и скрытые мысли. Показательно, что в принципе объектом анекдотов мог быть не только партийный босс, советский разведчик или наивный герой, но и диссидент — то есть позиция анекдота не совпадала с позицией воображаемого «диссидента»[327]. Например:
Диссидент выходит из дома. На улице идет дождь. Посмотрев в небо, он восклицает с негодованием: «Что хотят, то и делают!» На следующий день диссидент выходит из дома, а на улице светит солнце. Он снова смотрит в небо и с негодованием восклицает: «Вот на это у них денег хватает!»
Толпа людей молча стоит по подбородок в луже дерьма. Вдруг в нее падает диссидент и начинает размахивать руками и возмущаться: «Как вы можете это терпеть? Как можно жить в таких условиях?» На что толпа тихо отвечает: «Перестань волны делать».
В первом анекдоте диссидент показан психически ненормальным человеком, который, в отличие от «нормальных» людей, не только воспринимает все факты окружающей действительности как часть авторитетного дискурса партии, но и интерпретирует их буквально. Это, безусловно, не реальный диссидент, а воображаемый, но именно так его представляло себе большинство советских граждан. Отношение этого субъекта к действительности напоминает то, как Жак Лакан описывает «психотического субъекта», для которого «все является знаком… Если он повстречает проезжающую по улице красную машину, он не воспримет ее как случайный объект — она не случайно проехала мимо именно в этот момент, скажет он»{502}.[328] Во втором анекдоте моральная позиция воображаемого диссидента интерпретируется «нормальными» людьми не как сопротивление государственной лжи, а как пренебрежительное отношение к ним самим — к своим. Кроме того, в этом анекдоте юмор направлен не только на воображаемого диссидента, но и на самих рассказчиков, то есть на всех нас — всех тех, кто стоит по уши в дерьме, прекрасно это сознавая.
