Веймар 1918—1933: история первой немецкой демократии - Генрих Август Винклер
Представлением об относительном постоянстве своих выборных предпочтений немецкие католики прежде всего были обязаны женщинам, которые отличались большей религиозностью и были более центристами, чем мужчины (к примеру, в 1920 г. 69 % всех голосов, поданных за Центр, принадлежало женщинам). Еще одно преимущество Партия Центра получила в результате введения системы пропорциональных выборов. Последняя давала возможность задействовать избирательный потенциал диаспоральных областей, который в условиях мажоритарной системы выборов кайзеровской Германии не использовался в полной степени. В дебет, напротив, можно было занести утихающий «восторг по отношению Центру» католиков-избирателей в больших городах, где в 1928 г. в среднем только 35 % католиков отдали свои голоса за Центр и БФП. «Недисциплинированно» вели себя также католики Баварии: во время выборов в рейхстаг в декабре 1924 г. только 44 % из них голосовали за БФП. Зато в преимущественно евангелической Пруссии в ходе тех же самых выборов за Центр отдали свои голоса 58 % католиков{306}.
От эрозии католической среды в середине 1920-х гг. в большей степени выигрывали левые, чем правые. По подсчетам Шауфа, в ходе вторых выборов в рейхстаг в 1924 г. за социалистические партии голосовало 18,8 % католиков, причем 6,5 % из них отдали свои голоса коммунистам; 12,6 % проголосовали за обе либеральные и 9,3 % — за консервативные партии. Дополнительные голоса левым принесли рабочие-католики — та самая группа, в чьей поддержке Партия Центра была наименее уверена. Секуляризация их выборных предпочтений была тесно связана со всеобщим «обмирщением» пролетариата. У евангелических рабочих этот процесс к тому времени продвинулся гораздо дальше, чем у католиков. То, о чем пастор Гюнтер Ден сообщал в 1930 г. из Моабита, рабочего квартала Берлина, было типично для немецких городов в целом: только раз в год, в рождественский сочельник, рабочие принимали участие в богослужении, и только их жены настаивали на том, чтобы дети были крещены и прошли обряд конфирмации, а покойники преданы земле по церковному обряду. Для типичного пролетария, по меньшей мере мужского пола, с конфирмацией прекращались все его контакты с церковью{307}.
Этот разрыв с церковью, особенно бросавшийся в глаза в случае с рабочим классом, был главной причиной того, почему католическая среда, когда-то одна из самых сплоченных в «социально-моральном» плане в кайзеровской Германии, ощущала себя в 1920-е гг. на грани распада. Традиционные религиозные связи в ходе секуляризации повседневности стремительно теряли свое былое значение, но все больший и больший вес приобретали материальные интересы. До определенной степени это развитие протекало в классовом направлении: часть католических рабочих приблизилась в том, что касалось позиции на выборах, к рабочим-«марксистам», из которых большинство номинально, как и прежде, были протестантами. Но рабочий класс в целом переживал процесс сокращения, а для сознательного обращения непролетарских слоев к социализму в 1925 г. было гораздо меньше причин, чем в первые годы республики. «Линия воротничка», отделявшая служащих от рабочих, между тем снова упрочилась, и различные буржуазные круги все еще были отделены пропастью от рабочей среды, в свою очередь, расколотой глубже, чем когда-либо{308}.
Немецкое общество времен Веймарской республики было классовым обществом, хотя большинство немцев высказалось бы тогда против этого термина. Существовал преимущественно классово сознательный пролетариат, и классовая борьба велась как «снизу», так и «сверху». Заявления о классовом характере немецкой юстиции были не только полемическим девизом левых, но и отвечали политической реальности; университеты и высшие школы были буржуазными классовыми учреждениями; евангелическая церковь в отличие от католической все в большей степени становилась заведением для средних и верхних слоев общества, которое уже ничего не значило для массы рабочих и ничего не могло им сказать.
Но в это же время стали зримыми границы классового общества. В 1920-е гг. формировалась новая массовая культура, ориентированная на потребление и досуг, в определенной степени размывавшая классовые культуры и культуры отдельных страт общества. Самыми важными «демократизаторами» были карманные книги и иллюстрированные журналы, пластинки и кинематограф, а с 1923 г. во все большей степени также и радио. Новые средства коммуникации буквально перепрыгнули через границы между бедными и богатыми, протестантами и католиками, городом и деревней, рабочим классом и буржуазией. Новый шлягер насвистывала и секретарша, и ее шеф, кино шли смотреть люди всех классов и сословий; чарльстон танцевали в Берлине и в глубокой провинции. Массовая культура, характеризовавшаяся консервативными критиками как духовное обмельчание и упадок ценностей, означала еще один шаг на пути демократизации: духовные богатства, бывшие ранее символом статуса «высшего сословия», стали теперь доступными широчайшим слоям населения. С другой стороны, популярная развлекательная продукция проникала и в возвышенную среду «яйцеголовых». Строгая инкапсуляция против «вульгарности» была столь же невозможной, как и изолирование социалистического рабочего класса от соблазнов капиталистической индустрии развлечений, прежде всего от тех, что исходили из Голливуда или от студии «Универсум фильм АГ» — «Уфа», располагавшейся в Бабельсберге под Потсдамом{309}.
Итак, классовые границы постепенно размывались новой массовой культурой. В этом отношении при рассмотрении «веймарского» периода можно говорить о классовом обществе в переходном состоянии. Но протекавший тогда процесс не поддается описанию с помощью когда-то активно обсуждавшейся формулы «обуржуазивания пролетариата». Наряду с начавшейся ликвидацией пролетарского «гетто» налицо была и противоположная тенденция, вылившаяся в пролетаризацию повседневной культуры: распространение привычек и норм, заимствованных у городских низов и постепенно становившихся ведущими общественными навыками и нормами. Прослеживается целый ряд тенденций, резко противоречивших тезису об «обуржуазивании пролетариата» и более позднему утверждению о становлении «нивелированного общества среднего класса»: от разрыва с церковью через ослабление буржуазной сексуальной морали и вплоть до изменения свободного времяпрепровождения. Чего только стоит массовое увлечение определенными видами спорта, такими как изначально «пролетарский» футбол. Очевидно, правильнее этот процесс социального изменения, в котором 14 лет первой республики выступали не более чем важной стадией, описывать термином «классовое общество в плавильном котле», введенным в научный оборот после Второй мировой войны социологом Теодором Гейгером
