Сергей Сергеев-Ценский - Жестокость
- Вы что за люди такие? - спросил один за всех, лет сорока, с выпуклой грудью, безбородый, в усах, - в зеленой суконной, рваной под мышками, солдатской рубахе, вида бравого и строгого, - должно быть, недавний взводный.
- А ты кто здесь?.. Предревком? - стараясь найти прежний голос, спросил студент.
- Вот-вот... Он самый!.. - и зло вглядывался в его глаза (своими серыми в его серые) и еще выпуклее развернул грудь взводный.
- А мы - комиссары... Из города... Найди-ка нам нашего шофера... Куда он там пропал?
- Та-ак! - протянул взводный, веря и не веря будто тому, что знал уже и что вновь услышал, и оглянулся на толпу направо от себя и налево.
- Ага!.. Комиссары, - загудела довольно толпа, и латыш увидел, что они открыты, будто о них уже знали раньше, чем они появились здесь, что они комиссары и что они бегут. Показалось, что нужна какая-то оттяжка времени, что на что-то другое опереться нужно теперь, и он сказал взводному глухо:
- Помню я в вашем селе старика одного... Любопытно, жив или нет?
- Какого старика? - начальственно уже и строго спросил взводный. Стариков у нас хватит...
Но, усиленно блуждая взглядом по толпе, вдруг увидал своего старика латыш: стоял его старик, - ростом не ниже, чем он, - опершись на степную герлыгу подбородком, глядел на него суровым взглядом голубых глаз.
- А-а! Дед!.. Не узнал меня? Здравствуй!.. - неверно улыбаясь, закивал латыш головою.
И толпа глянула, обернувшись туда, куда глядел длинный латыш, а старик заискрил глаза и отозвался:
- Во-от!.. Внучек мне нашелся!.. Никита Фролов я... а ты кто такой?
- Я?.. Не узнал ты меня?.. Я тебя видел раз...
И спал, было, с голосу, припомнив, когда его видел и что говорил он тогда, и понял, что терять уже нечего больше, что уже все потеряно, - и крикнул:
- Давай дорогу! Стрелять будем!
- Ого-го!.. Стрелять! - охнула толпа. - Какой стрелок!
- Ты думаешь, у нас стрелять нечем? - твердо спросил взводный. Разговор этот оставь!.. Спрашивают вас, кто вы за люди? должны ответить... и все!
- Вот ты сам за это ответишь! - крикнул студент. - Пьяница!
Ясно показалось, что вся толпа кругом пьяна, и больше всех вот этот, взводный, назвавшийся предревкомом.
- С вашим братом напьешься!.. Ты что ли меня поил? - подступил он ближе на шаг, этот строгого вида взводный, и еще к нему пробрались вперед несколько широких, грудастых, коричневых, бородатых людей с расстегнутыми воротами солдатских рубах, и вдруг, что было еще страшнее, взглянув поверх толпы, увидел он - бежали от дальних изб два парня с винтовками.
- Да вам, братцы, чего от нас нужно-то? - певуче и мирно, как толковый парень и свой среди своих, вступил в разговор рязанец.
- Теперь всякий народ ездит, - понял? - вразумительно начал взводный. Говорят люди, и белые идут тоже... Должны вы предъявить пачпорта свои поэтому... для проверки.
- Па-а-та-шви-и-ли! - крикнул по-прежнему раздельно, но только еще громче студент.
"Вдруг появится грузин, пустит машину, и как-нибудь обернется все", так подумалось.
Но грузин пропал, и только встревожился один из стариков, стоявший рядом с тем, который назвал себя Никитой Фроловым.
- Постой!.. Это кому он знак подает? Кого это он кличет к себе? Постой!
- Вы скажите нам одно - коротко: товарищи вы, или же вы белые? спросил решительно взводный, как будто все еще не веря тому, что эти шестеро действительно комиссары.
- Белые! - за всех выскочил с ответом татарин, другие только покосились на него, ничего не сказав, а взводный точно этого только и хотел и даже улыбнулся левым углом рта:
- Ну вот, - значит, вы - наши... Ну, здравствуйте, когда так.
И подошел вплотную к татарину, протянул ему руку, а сзади уж пролезали вперед добежавшие тем временем парни с винтовками...
И когда один, в белой рубахе и солдатской фуражке, толстогубый, проворно сверля толпу, выскочил прямо против студента и крикнул от запала сипло: - Сдавайсь, сволочь! - студент, державший револьвер высоко, обернул его дулом книзу и нажал вдруг курок... И так ошеломляюще громок был выстрел, что он откачнулся сам в испуге. Но парень вдруг упал ему в ноги, и винтовка, падая из его рук, больно ударила его в грудь против сердца.
Потом через два-три мгновенья вой и крик кругом, и все кинулись на шестерых, и никому уж не пришлось больше пустить в дело своего револьвера.
Латышу ясно было, что конец, что борьба с толпой немыслима, но большое сильное тело просто не могло сдаться без борьбы: мускулы сокращались сами собою. За руку с наганом его схватило сразу, как по команде, трое, но, бросив наган, он вырвался и свалил было двоих, однако и его свалили подножкой, и, падая, он ударился головой о ступицу колеса автомобиля.
Отобрали у всех револьверы. Всех обыскали. Золото, деньги пересчитали и прикинули примерно к числу дворов в селе. Вышло что-то не так и много на каждый двор, так что остались не совсем довольны.
Бабы между тем столпились перед парнем, наповал убитым пулей студента в темя сверху, и уж причитали над ним мать и бабка Евсевна.
На сильно избитого студента надели затоптанную было во время борьбы форменную фуражку, чтобы он был у всех на отличке: - Который убил?
- Вон кто убил - злодей, - картуз синий!
А кожаный грузин разыскал Елисея.
Он был весел. Он подошел к своей машине, объяснив предварительно, что машина эта будет теперь ихняя, сельская, бешуранская машина, вроде как военный приз, и кричал залихватски:
- Вот катать!.. Вот катать!.. Бабы-девки! Бабы-девки!.. Садись, катать будем!..
Осмелились сесть несколько визгливых девок, и он прокатил их по селу вдоль и вперед, потом вернулся и снова прокатил по улице.
А за околицей, невдали остановился, скомандовал им грозно: - Слезай! и когда те высыпались вон, как картошка из мешка, развил полный ход и покатил назад по только что сделанной дороге, думая в болгарской деревне дождаться белых и англичан.
А шестерых под конвоем всего села повели в холодную, перед которою стоял часовым средних лет мужик с килой на шее и большим синим носом.
Когда отперли двери, он пропускал в нее каждого из шестерых, подталкивая правой рукой и считая вслух, точно готовился принять этак человек двести.
VI
Стадо уже пригнали с выгона, и лег зелено-прозрачный вверху и розово-пыльный внизу степной июньский вечер, пахнущий парным молоком и полынью. Но село все еще жило напряженной боевой жизнью.
Возле избы старой Евсевны, потерявшей внука, толпился народ.
Убитый лежал на лавке под образами, перед ним горели три восковых свечки, и по избе ходила, задравши хвост, и светила большими зелеными глазами, жалобно мяуча, черная старая кошка, только что окотившаяся, и облизавшая котят, и теперь просившая чего-нибудь подкрепить силы.
Мать убитого, Домаха, баба еще не старая, но хилая, билась об лавку лбом, голося и воя. Требовательно и зло мяуча, кошка царапала ее легонько, и та отшвыривала ее ногой. Котята повизгивали на лежанке, и кошка вскакивала туда, к ним, а баба остолбенело вглядывалась в лицо сына, - странное, желтое при свете свечей, - не в силах понять того, что случилось: утром еще был живой, почему же он мертвый теперь? Как это?.. И зачем?.. И правда ли это?..
И снова билась и голосила баба, а кошка, соскочив с лежанки, опять царапала ее лапой, требовательно мяуча.
Двери в избу не затворялись. Приходили бабы, чтобы поплакать вместе; приходили ребята и смотрели пучерото и боязливо; иногда заходили и мужики с винтовками.
Эти крестились на образа, взматывая косицами, качали в стороны головами, коротко стучали прикладами в пол и говорили, что комиссары все теперь будут помнить это и не забудут.
Лица у них были мрачны.
А недалеко от холодной медленно двигались старики вдоль порядка изб и думали вслух, что и как сделать.
Прожившие долгую жизнь, седобородые, с косными, сермяжными мыслями, не раз они видели смерть, видели и сегодня днем, но теперь, в зелено-розовый вечер, в первый раз они задумались над смертью и, близкие к смерти сами, говорили о ней спокойно.
- Расстрел им если, - так это ж самая легкая смерть, - думал вслух Никита Фролов, - разе это что?.. Так... Ничто... Вроде, как они парня нашего убили... Безмыслено.
- Во-от, это самое! - подхватил Евлахов Андрей, ростом помельче и с кривым глазом. - Другой и живеть-то цельную жизнь, только муки одни принимает, и даже так, что помирать зачнеть, не разомрется никак... Пра! В сухотке какой, а то в паралику по году лежать, а то поболее... как молют еще, чтоб господь час смертный послал, а его все нет, а его все нет... часу-то эфтого!
- Ну, если этих нам в сухотке год держать, их тоже и кормить надоть, вставил Патрашкин Пров, старик обстоятельный.
- Кто ж тебе говорит - "год"?.. Что они, в турецкую неволю к нам попали?.. Турки имели, может, время слободное али антирес какой с ними возиться, с пленными, а мы не турки, - нам некогда!
Это - четвертый, Анишин Иван, который жил рядом с Патрашкиным и всю жизнь свою провел только в том, что с ним спорил, вздорил и ругался. Но теперь такой был час, что ругаться было нельзя.
