Александр Елисеев - Как обуздать олигархов
Разочарование правого дворянства в преобразовании институтов собственности лучше всего выражает доклад Н. А. Павлова об экономическом объединении дворянства. Выступая по инерции за объединение с мелким собственником, он в то же время признавал, что дворянству не на кого надеяться, кроме себя и… техники, которая его «единственный друг и защитник».
Российское дворянство было кровно заинтересовано в общине, не сознавая это в подавляющем своем большинстве. В силу этого само правое движение было также заинтересовано в ней, ведь сословный союз помещика и земледельца являлся неотъемлемой частью традиционалистского проекта. Столыпинские же реформы разводили их по разные стороны. Хуже того — они вели к расколу внутри крестьянства, способствуя дальнейшей фрагментаризации аграрной России.
Таким образом, крестьянство в массе своей было совершенно не готово к распространению капитализма на селе. Но то же самое можно сказать и о русском дворянстве.
ОБЩИННЫЙ ПРОЕКТ РУССКИХ КОНСЕРВАТОРОВ
Впрочем, среди правых было достаточно тех, которые решительно взяли сторону общины и общинности. Они составили нечто вроде отдельного идейно-политического направления. И его сила заключалась в убедительности известнейших правых идеологов С. Ф. Шарапова, А. Г. Щербатова, Д. И. Хотяинцева и т. д., а также в организационной активности Всероссийского Дубровинского Союза русского народа — единственной крепкой оргструктуры правых, сохранившей верность «миру».
Защитники общины чрезвычайно ценили ее как основу русской самобытности. Шарапов называл общину «последним прибежищем русских исторических идеалов», а Щербатов был убежден, что «общинный строй землевладения, сопряженный с общинным самоуправлением, помогли русскому народу сохранить свою самобытность».
Последний утверждал, что «одностороннее увлечение батраческим хозяйством, фермерством и однодворным хозяйством, по образцу английских и американских… противно историческому прошлому и будущему России».
В сознании многих националистов община представляла собой идеальный нравственный и социальный регулятор народной жизни. Шарапов с трепетом характеризовал ее в качестве «нравственного регулятора высшего порядка», выполняющего «первую задачу той Божьей правды, которую ищет всегда русский народ»— задачу противодействия чрезмерному возвышению или чрезмерному падению отдельной личности.
А вот Щербатову община была мила еще и тем, что общинники, соучаствовавшие в распоряжении землей, устанавливали между собой определенные «соседские бытовые отношения». Он предупреждал, что в случае чрезмерной концентрации земли новые хозяева потребуют разрешения всех возникающих проблем на основе формального права, с применением силы, а не дружественного соглашения.
Вот это полностью соответствовало патриархальному менталитету консерваторов, не покушавшихся на принцип неприкосновенности собственности, но желающих смягчить формализм юридического подхода «полюбовным», «семейным» соглашением.
«Семья, — считали П. Н. Семенов и А. А. Салтыков, оппонирующие „реформаторам“, — есть продолжение личности хозяина». Само слово «собственность» является новым, переводным, пришедшим с Запада. Там, в условиях раннего капитализма и тесноты земельного пространства, выдвинулся «внешний момент — момент индивидуального господства личности над вещью» (фр. propriete, нем. eigenthum). «Русский же народ называет собственность вотчиной, батьковщиной и отцовщиной, как бы подчеркивал в своем правосознании семейный момент собственности».
В отличие от правых, критиковавших общину, ее защитники-монархисты не находили у нее никакой революционности. Напротив, они видели в «мирской» организации одно из главных средств борьбы против социалистической революции, опирающейся на массу пролетариев — вчерашних крестьян, вынужденных уйти с земли.
Вынуждала их к этому, по мнению «ортодоксов», «хуторская» реформа, в чьей утопичности они никогда не сомневались. «Пора нам, наконец, перестать увлекаться европейскими афоризмами вроде: „дайте мне скалу, но только в личную собственность, и я превращу ее в сад“, — вразумляли правых „новаторов“ Семенов и Салтыков. — На такой афоризм можно ответить: „Чтобы обращать скалы в сады, нужны, прежде всего, капиталы, образование, знание и умение, которых у нашего крестьянина пока нет“».
Консервативный публицист С. Г. Аксаков высветил одну интересную тенденцию — очень часто на хутора выселяются самые забитые крестьяне, продающие последнее в надежде улучшить свое положение. Но его с таким минимумом средств никогда не улучшить в условиях индивидуального хозяйства.
Монархист А. Панфилов рассмотрел другую сторону данного вопроса. Он подметил неустойчивость мелкого крестьянского хозяйства, обусловленную зависимостью от внешних факторов (двух и более неурожаев подряд, смерти и тяжелой болезни владельца, пожара, падежа единственной лошади и т. д.). Панфилов отметил, что данная неустойчивость крайне опасна в условиях индивидуальной экономической деятельности, свободной от общинной опеки.
Никак не могли поверить в индивидуалистический «инстинкт» российского крестьянства дубровинцы — последователи основателя Союза русского народа А. И. Дубровина, отказавшегося от любых компромиссов с парламентаризмом и капиталистами. Они именовали столыпинскую реформу «огромной фабрикой пролетариата» и делали краткий, логичный вывод: «Единственно возможным противовесом западноевропейскому социализму может служить только наша община».
В отличие от «столыпинцев», «общинники» ортодоксы вовсе не считали, что в случае разрушения общины произойдет хоть сколько-нибудь заметный рост уважения к частной собственности. Они предсказывали — гибель «мира» приведет к прямо противоположным результатам. Наиболее ярко это сделал монархист Ф. Д. Самарин. Он резоннейшим образом заметил, что сторонники Столыпина, желая привить крестьянам чувство уважения к собственности, на самом деле дождутся обратного эффекта. И произойдет сие потому, что нарушение прав общины (коллективного собственника) в пользу отдельного крестьянина приведет последнего к мысли о возможности нарушения дворянских прав на земли. «Надо ли пояснять, — вопрошал Самарин, — к каким опасным последствиям приведут подобные представления, если они проникнут в крестьянскую массу».
Потому-то, кстати, и неправомерно говорить о том, что столыпинская реформа не предполагала насильственную ликвидацию общины, ибо выход из нее был сугубо добровольным. Отделяющиеся об общины уносили с собой часть общей земли, которая считалась принадлежащей мирскому целому — по обычному традиционному праву. Зачастую ортодоксы записывали в главные враги собственности тех же самых инициативных крестьян, на которых делали ставку «национал-капиталисты». Например, Д. И. Хотяинцев расценивал требование выдела участков к одному месту как «факт вторжения в законные земельные права общества». «Получается, — удивлялся Хотяинцев, — какое-то хозяйничанье единиц в имуществе собственника — сельского общества».
Из этих «продвинутых» «единиц» наибольшую неприязнь националистов-«общинников» вызывали удачливые и богатые «кулаки», «мироеды».
Крайне резко критиковали кулачество дубровинцы, взявшие сторону деревенской бедноты. Их рупор «Русское знамя» (доставшийся Дубровину в наследство от некогда единого СРН) громко заявлял: «В сознании народа царь не может быть царем кулаков».
Увлеченный полемикой Шарапов подвергал жесточайшей критике кулачество, доходящее до «полного бессердечия и жестокости, неуважения к старикам, нарушения семейных начал… и, наконец, падения веры и нравственности». Причем кулачество, подчеркивал автор, особенно опасно на русской почве, которая ему совершенно чужда: «Немец-ростовщик может быть очень мягким, сентиментальным, так как его удовлетворяет юридический аспект дела. Русский же кулак отлично знает о своей несовместимости с моральными нормами села и способен представлять только „нравственное чудовище“.
Он-то и дискредитирует, главным образом, общину, благодаря которой еще возможно хоть как-то защитить от мироеда остальных крестьян.
И надо заметить, что критика кулачества велась не только касательно сугубо аграрных проблем. Так, консервативное „Современное обозрение“ писало о презрении кулаков к духовенству. „Обозрение“ указывало на попытку деревенских „буржуа“ подчинить себе сельских батюшек. Последние часто видят „как темные силы деревни, местные пауки, опутывают темный народ, сплошь и рядом развращая его и неверием, и недоброй жизнью…“. Попытка же священника изменить положение дел приводит к тому, что „вся муть со дна взбаламученного… болота сельской жизни“ поднимается в защиту „благодетеля“.
