Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe
-- Это не ихнее дeло.
Финнъ спросилъ, нельзя ли достать хлeба и сала... Наивность этого вопроса вызвала хохотъ у конвоировъ. Финнъ спросилъ, куда ихъ везутъ. Начальникъ конвоя отвeтилъ: "самъ увидитъ" и предупредилъ меня: "только вы лишняго ничего не переводите"... Финнъ растерялся и не зналъ, что и спрашивать больше.
Арестованныхъ стали сажать въ грузовикъ. Мой собесeдникъ бросилъ мнe послeднiй вопросъ:
-- Неужели буржуазныя газеты говорили правду?
И я ему отвeтилъ словами начальника конвоя -- увидите сами. И онъ понялъ, что увидeть ему предстоитъ еще очень много.
Въ концентрацiонномъ лагерe ББК я не видeлъ ни одного изъ этихъ дружественныхъ иммигрантовъ. Впослeдствiи я узналъ, что всeхъ ихъ отправляютъ подальше: за Уралъ, на Караганду, въ Кузбассъ -- подальше отъ соблазна новаго бeгства -- бeгства возвращенiя на свою старую и несоцiалистическую родину.
УМЫВАЮЩIЕ РУКИ
Однако, самое прiятное въ пересылкe было то, что мы, наконецъ, могли завязать связь съ волей, дать знать о себe людямъ, для которыхъ мы четыре мeсяца тому назадъ какъ въ воду канули, слать и получать письма, получать передачи и свиданiя.
Но съ этой связью дeло обстояло довольно сложно: мы не питерцы, и по моей линiи въ Питерe было только два моихъ старыхъ товарища. Одинъ изъ нихъ, Iосифъ Антоновичъ, мужъ г-жи Е., явственно сидeлъ гдe-то рядомъ съ нами, но другой былъ на волe, внe всякихъ подозрeнiй ГПУ и внe всякаго риска, что передачей или свиданiемъ онъ навлечетъ какое бы то ни было подозрeнiе: такая масса людей сидитъ по тюрьмамъ, что если поарестовывать ихъ родственниковъ и друзей, нужно было бы окончательно опустошить всю Россiю. Nominae sunt odiosa -- назовемъ его "профессоромъ Костей". Когда-то очень давно, наша семья вырастила и выкормила его, почти безпризорнаго мальчика, онъ кончилъ гимназiю и университетъ. Сейчасъ онъ мирно профессорствовалъ въ Петербургe, жилъ тихой кабинетной мышью. Онъ нeсколько разъ проводилъ свои московскiя командировки у меня, въ Салтыковкe, и у меня съ нимъ была почти постоянная связь. {36}
И еще была у насъ въ Питерe двоюродная сестра. Я и въ жизни ее не видалъ, Борисъ встрeчался съ нею давно и мелькомъ; мы только знали, что она, какъ и всякая служащая дeвушка въ Россiи, живетъ нищенски, работаетъ каторжно и, почти какъ и всe онe, каторжно работающiя и нищенски живущiя, болeетъ туберкулезомъ. Я говорилъ о томъ, что эту дeвушку не стоитъ и загружать хожденiемъ на передачи и свиданiе, а что вотъ Костя -- такъ отъ кого же и ждать-то помощи, какъ не отъ него.
Юра къ Костe вообще относился весьма скептически, онъ не любилъ людей, окончательно выхолощенныхъ отъ всякаго протеста... Мы послали по открыткe -Костe и ей.
Какъ мы ждали перваго дня свиданья! Какъ мы ждали этой первой за четыре мeсяца лазейки въ мiръ, въ которомъ близкiе наши то молились уже за упокой душъ нашихъ, то мечтали о почти невeроятномъ -- о томъ, что мы все-таки какъ-то еще живы! Какъ мы мечтали о первой вeсточкe туда и о первомъ кускe хлeба оттуда!..
Когда голодаешь этакъ по ленински -- долго и всерьезъ, вопросъ о кускe хлeба прiобрeтаетъ странное значенiе. Сидя на тюремномъ пайкe, я какъ-то не могъ себe представить съ достаточной ясностью и убедительностью, что вотъ лежитъ передо мной кусокъ хлeба, а я eсть не хочу, и я его не съeмъ. Хлeбъ занималъ командныя высоты въ психикe -- унизительныя высоты.
Въ первый же день свиданiй въ камеру вошелъ дежурный.
-- Который тутъ Солоневичъ?
-- Всe трое...
Дежурный изумленно воззрился на насъ.
-- Эка васъ расплодилось. А который Борисъ? На свиданiе...
Борисъ вернулся съ мeшкомъ всяческихъ продовольственныхъ сокровищъ: здeсь было фунта три хлeбныхъ огрызковъ, фунтовъ пять варенаго картофеля въ мундирахъ, двe брюквы, двe луковицы и нeсколько кусочковъ селедки. Это было все, что Катя успeла наскребать. Денегъ у нея, какъ мы ожидали, не было ни копeйки, а достать денегъ по нашимъ указанiямъ она еще не сумeла.
Но картошка... Какое это было пиршество! И какъ весело было при мысли о томъ, что наша оторванность отъ мiра кончилась, что панихидъ по насъ служить уже не будутъ. Все-таки, по сравненiю съ могилой, и концлагерь -- радость.
Но Кости не было.
Къ слeдующему свиданiю опять пришла Катя...
Богъ ее знаетъ, какими путями и подъ какимъ предлогомъ она удрала со службы, наскребала хлeба, картошки и брюквы, стояла полубольная въ тюремной очереди. Костя не только не пришелъ: на телефонный звонокъ Костя отвeтилъ Катe, что онъ, конечно, очень сожалeетъ, но что онъ ничего сдeлать на можетъ, такъ какъ сегодня же уeзжаетъ на дачу.
Дача была выдумана плохо: на дворe стоялъ декабрь...
Потомъ, лежа на тюремной койкe и перебирая въ памяти всe эти страшные годы, я думалъ о томъ, какъ "тяжкiй млатъ" {37} голода и террора однихъ закалилъ, другихъ раздробилъ, третьи оказались пришибленными -- но пришибленными прочно. Какъ это я раньше не могъ понять, что Костя -- изъ пришибленныхъ.
Сейчасъ, въ тюрьмe, видя, какъ я придавленъ этимъ разочарованiемъ, Юра сталъ утeшать меня -- такъ неуклюже, какъ это только можетъ сдeлать юноша 18 лeтъ отъ роду и 180 сантиметровъ ростомъ.
-- Слушай, Ватикъ, неужели же тебe и раньше не было ясно, что Костя не придетъ и ничего не сдeлаетъ?.. Вeдь это же просто -- Акакiй Акакiевичъ по ученой части... Вeдь онъ же, Ватикъ, трусъ... У него отъ одного Катинаго звонка душа въ пятки ушла... А чтобы придти на свиданiе -- что ты, въ самомъ дeлe? Онъ дрожитъ надъ каждымъ своимъ рублемъ и надъ каждымъ своимъ шагомъ... Я, конечно, понимаю, Ватикъ, -- смягчилъ Юра свою филиппику, -ну, конечно, раньше онъ, можетъ быть, и былъ другимъ, но сейчасъ...
Да, другимъ... Многiе были иными. Да, сейчасъ, конечно, -- Акакiй Акакiевичъ... Роль знаменитой шубы выполняетъ дочь, хлибкая истеричка двeнадцати лeтъ. Да, конечно, революцiонный ребенокъ; ни жировъ, ни елки, ни витаминовъ, ни сказокъ... Пайковый хлeбъ и политграмота. Оную же политграмоту, надрываясь отъ тошноты, читаетъ Костя по всякимъ рабфакамъ -кому нужна теперь славянская литература... Тощiй и шаткiй уютъ на Васильевскомъ Островe... Вeчная дрожь: справа -- уклонъ, слeва -- загибъ, снизу -- голодъ, а сверху -- просто ГПУ... Оппозицiонный шепотъ за закрытой дверью. И вeчная дрожь...
Да, можно понять -- какъ я этого раньше не понялъ... Можно простить... Но руку -- трудно подать. Хотя, развe онъ одинъ -- духовно убiенный революцiей? Если нeтъ статистики убитыхъ физически, то кто можетъ подсчитать количество убитыхъ духовно, пришибленныхъ, забитыхъ?
Ихъ много... Но, какъ ни много ихъ, какъ ни чудовищно давленiе, есть все-таки люди, которыхъ пришибить не удалось.
ЯВЛЕНIЕ IОСИФА
Дверь въ нашу камеру распахнулась, и въ нее ввалилось нeчто перегруженное всяческими мeшками, весьма небритое и очень знакомое... Но я не сразу повeрилъ глазамъ своимъ...
Небритая личность свалила на полъ свои мeшки и звeрски огрызнулась на дежурнаго:
-- Куда же вы къ чортовой матери меня пихаете? Вeдь здeсь ни стать, ни сeсть...
Но дверь уже захлопнулась.
-- Вотъ сук-к-кины дeти, -- сказала личность по направленiю къ двери.
Мои сомнeнiя разсeялись. Невeроятно, но фактъ: это былъ Iосифъ Антоновичъ.
И я говорю этакимъ для вящаго изумленiя равнодушнымъ тономъ: {38}
-- Ничего, I. А., какъ-нибудь помeстимся.
I. А. нацeлился было молотить каблукомъ въ дверь. Но при моихъ словахъ его приподнятая было нога мирно стала на полъ.
-- Иванъ Лукьяновичъ!.. вотъ это значитъ -- чортъ меня раздери. Неужели ты? И Борисъ? А это, какъ я имeю основанiя полагать, -- Юра. (Юру I. А. не видалъ 15 лeтъ, немудрено было не узнать).
-- Ну, пока тамъ что, давай поцeлуемся.
Мы по доброму старому россiйскому обычаю колемъ другъ друга небритыми щетинами...
-- Какъ ты попалъ сюда? -- спрашиваю я.
-- Вотъ тоже дурацкiй вопросъ, -- огрызается I. А. и на меня. -- Какъ попалъ? Обыкновенно, какъ всe попадаютъ... Во всякомъ случаe, попалъ изъ-за тебя, чортъ тебя дери... Ну, это ты потомъ мнe разскажешь. Главное -- вы живы. Остальное -- хрeнъ съ нимъ. Тутъ у меня полный мeшокъ всякой жратвы. И папиросы есть...
-- Знаешь, I. А., мы пока будемъ eсть, а ужъ ты разсказывай. Я -- за тобой.
Мы присаживаемся за eду. I. А. закуриваетъ папиросу и, мотаясь по камерe, разсказываетъ:
-- Ты знаешь, я уже мeсяцевъ восемь -- въ Мурманскe. Въ Питерe съ начальствомъ разругался вдрызгъ: они, сукины дeти, разворовали больничное бeлье, а я эту хрeновину долженъ былъ въ бухгалтерiи замазывать. Ну, я плюнулъ имъ въ рожу и ушелъ. Перебрался въ Мурманскъ. Мeсто замeчательно паршивое, но отвeтственнымъ работникамъ даютъ полярный паекъ, такъ что, въ общемъ, жить можно... Да еще въ заливe морскiе окуни водятся -замeчательная рыба!.. Я даже о конькахъ сталъ подумывать (I. А. въ свое время былъ первокласснымъ фигуристомъ). Словомъ, живу, работы чортова уйма, и вдругъ -- ба-бахъ. Сижу вечеромъ дома, ужинаю, пью водку... Являются: разрeшите, говорятъ, обыскъ у васъ сдeлать?.. Ахъ, вы, сукины дeти, -- еще въ вeжливость играютъ. Мы, дескать, не какiе-нибудь, мы, дескать, европейцы. "Разрeшите"... Ну, мнe плевать -- что у меня можно найти, кромe пустыхъ бутылокъ? Вы мнe, говорю, водку разрeшите допить, пока вы тамъ подъ кроватями ползать будете... Словомъ, обшарили все, водку я допилъ, поволокли меня въ ГПУ, а оттуда со спецконвоемъ -- двухъ идiотовъ приставили -повезли въ Питеръ. Ну, деньги у меня были, всю дорогу пьянствовали... Я этихъ идiотовъ такъ накачалъ, что когда прieхали на Николаевскiй вокзалъ, прямо дeваться некуда, такой духъ, что даже прохожiе внюхиваются. Ну, ясно, въ ГПУ съ такимъ духомъ идти нельзя было, мы заскочили на базарникъ, пожевали чесноку, я позвонилъ домой сестрe...
