Вадим Кожинов - Загадочные страницы истории XX века
Между прочим, “дискриминируя” Розанова, Философов довольно-таки мерзко сказал и о его единомышленнике Флоренском: “Статья (речь шла об одной из “черносотеннейших” статей Розанова. — В.К.) помещена в “Богословском вестнике”, органе Московской Духовной Академии… и статья Розанова не могла быть понята читателями иначе… как мнение редактора, П. А. Флоренского, который состоит профессором Академии, готовит русских юношей к пастырской деятельности…” 18. Иначе говоря, гнать надо этого Флоренского из Академии и “Богословского вестника” — как мы выгнали Розанова. Через двадцать лет, в 1933 году, ГПУ отправит П. А. Флоренского в ГУЛАГ по обвинению в “черносотенстве” и “фашизме” (эти слова есть в опубликованных ныне следственных и иных материалах)… И как “поучительна” эта перекличка либеральных витий 1910-х годов и гепеушников! Но сия линия продолжается еще и сегодня… Так, неведомый мне автор, Леонид Никитин, в 1990 году издал в “демократическом” издательстве “Прометей” брошюру под эффектным названием “Здесь и теперь. Современный опыт философско-религиозного исследования”, в которой, в частности, заявлено, что Павел Флоренский — “один из самых ярких ревнителей… ретроградного направления… Значительность и глубину затронутых им проблем нельзя недооценивать, но вместе с тем нельзя, например, не заметить и того, что он громит марбургскую школу неокантианцев (ту самую, которую прошел Пастернак)… почти с тем же непробиваемым пафосом собственной доброкачественности, с которым через 10-15 лет Геббельс открыто назовет их “жидами” и “дегенератами”…”
“Ретроградное” здесь, конечно же, синоним “черносотенного”, хотя П. А. Флоренский, как явствует из текста, называл марбургских неокантианцев “жидами” и “дегенератами” как-то скрытно, — в отличие от Геббельса, который делал это “открыто”. Но что скажет тов. Никитин о поэте, писавшем 19 июля 1912 года из самого Марбурга об этих самых неокантианцах: “Ах, они не существуют… Они не падают в творчестве. Это скоты интеллектуализма”. Ведь так написал именно тот Б. Л. Пастернак (см. его книгу: “Воздушные пути” — М., 1982, с. 7), который для тов. Никитина является своего рода высшим критерием ценности марбургской школы (ведь она “та самая, которую прошел Пастернак”). Тов. Никитин может возразить, что позднее, в “Охранной грамоте”, Б. Л. Пастернак употреблял по отношению к главе сей школы слово “гениальный”. Но тов. Никитин все же не сумел понять пастернаковский текст, насквозь проникнутый иронией; в этом тексте вместо подлинной творческой гениальности вдруг предстает как бы “реальный дух математической физики”, — то есть, если угодно, интеллектуальное животное (употребляя юношеское пастернаковское слово, — “скот”). И, вопреки тов. Никитину, Пастернак, в сущности, отказался “проходить” школу Марбурга: всего через несколько недель после начала соприкосновения с ней (прерываемого к тому же бурным романом и поездкой в Италию) он с явным отталкиванием от нее и даже, пожалуй, отвращением бежал из Марбурга в Москву…
Это отнюдь не значит, что Пастернак недооценивал марбургскую философскую школу; ее методологические, “инструментальные” достижения очевидны и в известном смысле уникальны (их очень высоко ценил, в частности, М. М. Бахтин). Но, если выразиться попросту, в этой философии не было почти ничего “для души”. Поэтому Пастернак и сказал о марбургских философах, что они “не существуют”, а этот “приговор” вполне можно выразить по-другому: они дегенерировали, утратили основное в человеке (“скоты”).
Словом, если тов. Никитину угодно видеть в суждениях Флоренского “скрытый” смысл, подобный смыслу суждений Геббельса, то он должен, обязан охарактеризовать точно так же и суждения Пастернака…
Впрочем, все здесь обстоит гораздо проще: тов. Никитин, в силу или отсутствия способностей, или недостаточной подготовленности, по сути дела не понимает ни Флоренского, ни Пастернака, ни Марбургскую школу; он только наклеивает не им придуманные ярлыки оценок (и негативных, и позитивных). Но пора бы ему все же понять самую малость: до предела постыдно ставить в один ряд с Геббельсом человека, который был загублен в результате аналогичного лживого обвинения… Это, кстати сказать, неизмеримо хуже, чем быть “интеллектуальным скотом”…
Вернемся еще раз к вопросу о непосредственном участии людей с “черносотенной” идеологией в соответствующих “организациях”. Прославленный живописец В. М. Васнецов, получив предложение стать одним из членов-учредителей “черносотенного” Русского собрания, писал в своем ответном послании:
“По существу я не имел бы ничего против; но дело в том, что на моей ответственности на долгие годы лежит столь серьезная художественная задача, что я все свои духовные и физические силы обязан сосредоточить на выполнении ее… Кроме того, работы эти, мне кажется, вполне соответствуют (выделено мною. — В.К.) тем задачам, выполнение которых поставило себе целью “Русское собрание…” 19. В. М. Васнецов исключительно высоко ценил деятельность В. А. Грингмута, Л. А. Тихомирова, В. Л. Кигна (Дедлова) и других виднейших “черносотенцев”. По его превосходному рисунку была изготовлена торжественная хоругвь (род знамени) Русской монархической партии.
Близкий Васнецову великий живописец М. В. Нестеров преклонялся перед сочинениями “черносотенного” епископа Антония (Храповицкого). Он, в частности, сравнивал его и так же чрезвычайно высоко ценимого им В. В. Розанова, который, по его выражению, “кладет камень за камнем в подготовке больших и смелых решений в религиозных вопросах. Теперь по Руси немало таких, как он, и наисильнейший и наиболее обаятельный… епископ Уфимский и Мензелинский Антоний (Храповицкий)” 20. Впоследствии, 19 октября 1917 года, Несторов сообщал: “Сейчас пишу архиепископа Антония (Храповицкого), возможного патриарха Всероссийского” (там же, с. 277). Этот превосходный портрет хранится ныне в Третьяковской галерее.
Поскольку Антоний — один из “проклятых”, искусствоведы, пишущие о Нестерове, пытаются утверждать, что художник-де в этом портрете “разоблачал” архиепископа. Так, в одной из книг о творчестве Нестерова читаем: “Уже в 1909 году В. И. Ленин называл Антония Волынского “владыкой черносотенных изуверов”…”. Поэтому на нестеровском портрете предстает, мол, “властное и неприятное лицо человека… полного жажды власти и гордыни… Холеные, породистые, почти сжатые в кулак и вместе с тем как бы покоящиеся на архиерейском жезле руки.” и т.д. 21
Это, конечно же, всецело тенденциозное “толкование” портрета. Тут уместно вспомнить зарисовку Антония, сделанную в мемуарах знаменитого лидера “партии националистов” В. В. Шульгина. Он не знал полотна Нестерова, но зато в 1909 году присутствовал на встрече епископа Антония с Николаем II:
“Этот архиерей имел удивительно представительную внешность. Некоторые говорили, что он похож на Бога Саваофа, как его представляют себе в простоте души своей народные богомазы. В величественной лиловой мантии он стоял перед Царем, опираясь обеими руками на свой пастырский посох. Он говорил об отношениях монарха и Государственной думы…”. 22
Этот “словесный портрет” близок к нестеровскому, только в последнем, — оконченном уже после большевистского переворота, — есть черты глубочайшего страдания и скорби, но очевидна и непреклонность. И то, что советский искусствовед обозначает словами “жажда власти” и “гордыня”, в действительности есть вера в конечную победу и презрение к насильникам. В связи с портретом архиепископа Антония необходимо напомнить, что в том же 1917 году (летом) Несторов написал двойной портрет “Мыслители”, на котором запечатлены С. Н. Булгаков и П. А. Флоренский, а также собирался создать еще портрет В. В. Розанова, но вынужден был отказаться от намерения, ибо гениальный мыслитель и писатель был уже тяжко болен и, как вспоминал М. В. Нестеров позднее в своем ярком очерке “В. В. Розанов”, “разрушался, и мало было надежд воскресить в нем былое. Время для такого портрета прошло, прошло безвозвратно…” 23
“Выбор” героев своих полотен, сделанный в 1917 году крупнейшим русским живописцем начала XX века (я вовсе не хочу умалять достоинства М. А. Врубеля, В. А. Серова или более молодого Б. М. Кустодиева, но первенство М. В. Нестерова все же неоспоримо), сам по себе очень много значит. Проникновенное чутье художника избрало этих четырех наиболее глубоких духовных вождей русской культуры эпохи Революции… Рядом с ними неизбежно отходят на второй план все остальные (включая даже и других участников сборника “Вехи” не говоря уже о либеральных и революционных идеологах). Никто из них — сейчас это уже более или менее ясно каждому беспристрастному наблюдателю не может быть поставлен в один ряд с Розановым, Флоренским, С. Н. Булгаковым и митрополитом Антонием (Храповицким). Либеральные идеологи — будь то П. Н. Милюков или М. М. Ковалевский, Д. С. Мережковский, или Л. Шестов, и даже философ Е. Н. Трубецкой — не поднимались и не могли подняться до этого уровня (о революционных идеологах и говорить не приходится — их мышление было попросту примитивным).
