Сергей Голицын - Записки уцелевшего (Часть 1)
Супруги Кюэс собрались уезжать на родину в Швейцарию, через Финляндию и Швецию. Они пришли к нам прощаться. Мадам и наша Соня, расставаясь, плакали. Они уехали, но застряли в Гельсингфорсе (Хельсинки), где мадам родила дочку Sophie. Наверное, они весьма красочно рассказывали о жизни и быте в нашей стране. Лет пятнадцать спустя кто-то из наших родных встретил их в Париже наш бывший гувернер служил продавцом в книжном магазине*{5}.
Владимир переехал к нам, ему нашли комнату в другом корпусе, в квартире преподавателя немецкого языка Свикке, и он там блаженствовал. Фрау Свикке, будучи моложе своего супруга лет на пятнадцать, кокетничала со своим жильцом и подкармливала его специально для него изготовляемым печеньем Pfefferkuchen, а также более солидными блюдами. К сожалению, не сохранился альбом, в котором был изображен сам Свикке, с толстым, отвисавшим вниз носом и козлиной бородкой (его прозвище было Козел). На другом рисунке его жена выглядела хорошенькой дамочкой в кудряшках и с курносым носиком.
Владимир, сестра Соня и ее подруга Наташа Арнольд ежедневно ходили в город, в школу второй ступени (бывшую мужскую гимназию). Тогда учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь. Под мудрым руководством наркома просвещения Луначарского старый, давно установившийся порядок в школах был разрушен: уничтожили отметки, перестали срашивать и задавать уроки. Словом, рассчитывали на высокую сознательность тех, кто в самом ближайшем будущем кинется строить коммунизм. Закон Божий был изгнан сразу после революции, отменили латынь и греческий. Время от времени являлись в школы комиссары проверять, как проводится реформа. Об одном из них тогда была сложена песенка:
Раньше был я смазчиком - мазал я кареты,
А теперь в Совете издаю декреты...
С легкого пера Льва Кассиля и других советских писателей, учителя царских гимназий, реальных и прочих училищ и школ были несправедливо осмеяны. А какие это были самоотверженные и благородные люди! В тяжелых условиях гражданской войны они добросовестно и умело, несмотря на непродуманные разрушительные декреты, продолжали вести свое дело, по прежним программам учили детей вечным законам математики, физики и химии, воспитывали в детях любовь к природе, искусству, литературе, к России.
Назову некоторых богородицких учителей (записываю их со слов своей старшей сестры Сони): русский язык преподавал Иван Егорович Русаков, законоведение - Урываев, политическую экономию - Некрасов Александр Иванович, психологию и литературу - Бурцев Алексей Павлович, физику Крикщунас Матвей Матвеевич; директором был Александр Александрович Делекторский...
Как-то моя мать отправилась к леснику выписывать дрова и меня взяла с собой. Впервые я увидел лес в снегу. Мать мне показывала пересекавшие дорогу заячьи следы, мы видели снегирей и синиц, нас обгоняли санные обозы, на розвальнях сидели закутанные мужики и бабы в оранжевых тулупах и полушубках. Шли мы шли по Тульской дороге мимо молочной фермы, затем вдоль опушки леса, называвшегося городским, и вступили в лес, который и до сегодняшнего дня называется графским. Мать учила меня любоваться лесными красками - синими тенями на снегу, темными раскидистыми дубами, а при каждой новой дорожке заячьих следов я испускал радостные крики. До избушки лесника было версты четыре. Мать оформила выписку дров, и мы пошли обратно...
Теперь у меня была обязанность - ежедневно ходить в город за молоком. В одном из первых домов по правой стороне Воронежской улицы жили владельцы коровы. Хозяйка была обыкновенной старушкой, хозяин - бравым стариком с длинной, желто-белой, как у деда Мороза, бородой. Я платил деньги, брал четверть и нес ее на плече, как солдат ружье.
Тогда впервые выпустили советские деньги с напечатанными на них на разных языках - грузинском, армянском, арабском и т. д. - самым распространенным и до сих пор не осуществленным лозунгом Карла Маркса "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Однажды я отдал деду Морозу новенькие деньги - пятьсот рублей. Он повертел бумажку, даже понюхал и вернул мне:
- Ты скажи матери, пусть пошурует. У нее небось романовские рубли припрятаны, а эти, жидовские, нам не надобны, и керенки не носи.
И с того дня я покупал молоко на царские деньги. Они тогда безоговорочно, но потихоньку принимались за продукты на базаре. А керенками назывались выпускавшиеся Временным правительством большие листы, состоявшие из многих, 20- и 40-рублевого достоинства, квадратиков, одинаково презираемых и большевиками, и беспартийной массой.
Началось переселение со всех губерний в свои, вновь образованные республики - поляков, латышей, литовцев, эстонцев. Тогда же уезжали в Германию и Австрию немцы - бывшие военнопленные и гражданские лица. Все они охотно брали царские деньги, которые, по слухам, в тех республиках ходили.
Наименование советских денег "жидовскими" получило повсеместное распространение. Был опубликован специальный декрет о наказании тех несознательных граждан, которые их не признавали. Следующие деньги вышли без надписей на непонятных для народа языках, их принимали, но предпочитали обходиться вообще без бумажек, меняя товар на товар, продукты на одежду, брали и царские деньги.
3.
Выздоровевших от коклюша детей нельзя было дольше держать в больнице. Не без помощи все того же доктора Никольского Трубецкие получили ордер на квартиру во втором этаже дома - низ каменный, верх деревянный - на Константиновской улице близ церкви Покрова. Тетя Эли уехала от нас со своей новорожденной дочкой, к ней присоединились из больницы ее старшие дети Гриша и Варя с няней Кристиной и подняней Полей. Впрочем, Кристина очень скоро уехала в Латвию.
Умерла от тифа в своем имении Бегичевка жена Ивана Ивановича Раевского Анна Дмитриевна, и он позвал Софью Алексеевну Бобринскую руководить хозяйством. Она уехала в санях, закутанная с головой в доху.
Умер от тифа брат доктора Никольского - врач Сухановской больницы близ Бучалок, умерла его жена, и тогда Алексей Ипполитович взял к себе их детей-подростков - сына и дочь.
Вместо Трубецких в маленькой комнате поселились тетя Саша и Нясенька с моими младшими сестрами, а я переехал в большую комнату. Неожиданно явилась из Орловки наша бывшая подняня Лёна с головой, обритой, как коленка. Заливаясь слезами, она рассказала, что умер от тифа муж ее сестры, ей деваться некуда, и она попросила мою мать взять ее к себе, обещая делать по дому все, что прикажут. Мать согласилась, но в ту же ночь Лёна опять заболела. У нее признали возвратный тиф, и она была отправлена в больницу, выписалась только через месяц, но такая слабая, что за ней пришлось ухаживать.
Тифы - сыпной, брюшной и возвратный - оказались для Советского государства не менее грозными врагами, чем белые армии, наступавшие со всех сторон. Тиф косил людей по городам и деревням, в тылу и на фронте.
Переносчиками заразы были платяные вши, расплодившиеся в невиданном количестве.
Рассказывали, что в общежитиях и на вокзалах полы трещали под ногами шагавших по вшам. Я видел однажды человека на базаре, как он их собирал с рубашки горстями и кидал на снег.
Русский юмор всегда был неистощим и проявлялся даже при самых печальных обстоятельствах. Недавно "Литературная газета", захлебываясь от восторга, объявила, что народ прозвал распространителей тифозных эпидемий "танками", и сочла это нелепое прозвище "чрезвычайно остроумным". Неправда! Танки в гражданскую войну применялись редко. Народ прозвал вшей несравненно остроумнее - в честь главного воителя против полчищ этих врагов Советской власти наркома здравоохранения Семашко.
- Ой, сколько у него "семашек"! - ахали больничные сиделки, принимая очередного тифозного больного. "Уничтожить всех "семашек"!" - приказывали санитарам перед генеральной уборкой начальники вокзалов, коменданты общежитий, старшие по баракам.
В нашей семье платяные вши не заводились благодаря энергии Нясеньки и пунктуальности тети Саши. Она завела специальную тетрадку, в которой со свойственной ей аккуратностью записывала, когда, кто купался, и настойчиво напоминала уклоняющимся от очередной процедуры. А купались мы за занавесочкой в широком тазу, называемом тёб. В головах вши водились, но они считались безвредными. Тетя Саша время от времени, морщась от брезгливости, старательно вычесывала их из кудрей моих младших сестер...
Наконец приехали дедушка, дядя Лев Бобринский, дядя Владимир Трубецкой и мой отец. Оба дяди со станции отправились к своим семьям. Дедушка и мой отец подъехали на розвальнях, мы их увидели из окна и бросились вниз по лестнице. Когда приехавшие сняли шубы и сели обедать, бабушка, плача от радости, начала гладить дедушкины руки, глядела на него и опять принималась плакать.
В квартире на Георгиевском остался жить, а вернее ждать смерти, дедушка Александр Михайлович. Его пестовал нелюбимый племянник дядя Вовик, который под угрозой ареста скрылся из Ливен и приехал в Москву. Вместо него посадили жену - тетю Таню, но ненадолго. И еще на Георгиевском оставались жить в подвале бывший повар Михаил Миронович с женой, они взялись беречь нашу мебель.
