Евгений Анисимов - Петр Великий: личность и реформы
Чтение указа об основании Санкт-Петербурга Петром Великим в 1703 г. Неизвестный мастер. Литография по рисунку П. Иванова.
Несомненно, Петр был человеком сильных чувств и в их проявлениях резок, порывист. Эти чувства подчас охватывали его целиком. Даже его деловые письма иногда передают эту страстность. Вот только один пример: 6 февраля 1710 года Петр получил долго ожидаемое подтверждение из Стамбула о том, что турки отменили военные приготовления против России и тем самым развязали ему руки для действий в Прибалтике. 7 февраля Петр пишет А. Кикину: «Вчерашнего дни от давного времени с великою жаждою ожидаемого курьера из Константинополя получили… и теперь уже в одну сторону очи и мысль имеем». И таких экспрессивных, выразительных писем в эпистолярном наследии Петра немало.
После сказанного нетрудно понять, каким страшным, не знавшим границ мог быть гнев Петра. Примечательно, что в состоянии сильного раздражения у него вдруг начинался припадок, приводивший окружающих в состояние ужаса.
Вот как описывает такой случай Ю. Юль, вместе с канцлером Головкиным участвовавший в январе 1710 года в торжественной церемонии вступления русской армии – победительницы при Полтаве – в Москву: «Мы проехали таким образом порядочный конец, как вдруг мимо нас во весь опор проскакал царь. Лицо его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо. Он делал различные страшные гримасы и движения головою, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями. Тут мы оба вышли из кареты и увидали, как царь, подъехав к одному простому солдату, несшему шведское знамя, стал безжалостно рубить его обнаженным мечом и осыпать ударами, быть может за то, что тот шел не так, как хотел царь. Затем царь остановил свою лошадь, но все продолжал делать описанные страшные гримасы, вертел головою, кривил рот, заводил глаза, подергивал руками и плечами и дрыгал взад и вперед ногами. Все окружавшие его в ту минуту важнейшие сановники были испуганы этим, и никто не смел к нему подойти, так как все видели, что царь сердит и чем-то раздосадован… Описанные выше страшные движения и жесты царя доктора зовут конвульсиями. Они случаются с ним часто, преимущественно, когда он сердит, получил дурные вести, вообще, когда чем-нибудь недоволен или погружен в глубокую задумчивость. Нередко подобные подергивания в мускулах рук находят на него за столом, когда он ест, и если при этом он держит в руках вилку и ножик, то тычет ими по направлению к своему лицу, вселяя в присутствующих страх, как бы он не порезал или не поколол себе лица. Говорят, что судороги происходят у него от яда, который он будто бы проглотил когда-то, однако вернее и справедливее предположить, что причиной их является болезнь и острота крови и что эти ужасные на вид движения – топание, дрыгание и кивание – вызываются известным припадком сродни апоплексическому удару».
Отметим для полноты картины следующее. Мартов, хорошо знавший быт Петра, дает другую версию причин конвульсивных движений, поражавших время от времени царя, а именно – тяжелые детские воспоминания об ужасе стрелецкого бунта 15 мая 1682 года, когда десятилетний мальчик стал свидетелем кровавой расправы с близкими ему людьми. Нартов записал: «О бунтах стрелецких некогда промолвил государь: „От воспоминания бунтовавших стрельцов, гидр отечества, все уды (члены. – Е. А.) во мне трепещут, помысля о том, заснуть не могу. Такова-то была сия кровожаждущая саранча!“ Государь по истине имел иногда в нощное время такие конвульсии в теле, что клал с собою деньщика Мурзина, за плечи которого держась, засыпал, что я сам видел. Днем же нередко вскидывал голову кверху…»
Случай расправы с солдатом в 1710 году достаточно типичен. Спустя десять лет, в 1720 году, на очередном параде, другой современник, В. А. Нащокин, наблюдал почти то же самое: «Когда оных пленных вели и… сам государь, будучи в мундире гвардии, учреждал конвой и как итить с пленными до крепости, а лейб-гвардии Семеновского полка капитан старшей Петр Иванов сын Вельяминов в то учреждение своим представлением вмешался, котораго государь при всей той оказии бил тростью». Вряд ли нужно было бы фокусировать внимание читателя на этих неприглядных сценах расправы с людьми, которые не могут ответить, если бы палка не была своеобразным символом системы насилия, культивируемого Петром. Вероятно, об успехах «дубинной» педагогики говорить не приходится. Нартов вспоминал размышления царя на этот счет: «Государь, точа человеческую фигуру в токарной махине и будучи весел, что работа удачно идет, спросил механика Нартова: „Каково точу я?“ И когда Нартов отвечал: „Хорошо“, то сказал его величество (со вздохом, добавили бы мы на месте Нартова. – Е.А): „Таково-то, Андрей, кости точу я долотом изрядно, а не могу обточить дубиною упрямцов“». В другом случае «государь, – пишет Нартов, – возвратясь из Сената и, видя встречающую и прыгающую около себя собачку, сел и гладил ее, а при том говорил: „Когда б послушны были в добре так упрямцы, как послушна мне Лизета (любимая его собачка), тогда не гладил бы я их дубиною. Моя собачка слушает без побой, знать в ней более догадки, а в тех заматерелое упрямство“».
Письма Петра к чиновникам, командирам полны требований проявить дисциплину, инициативу, быстроту – то, что в данный момент было нужно для пользы дела. Почти каждое такое требование сопровождалось угрозой насилия, расправы. Приведу примеры. Вот типичный указ о строительстве судов для армии 30 мая 1722 года: «Смотреть того, чтоб делали как суды, так и такелаж не образом только, но делом, чтоб были крепки и добрым мастерством и сие не токмо волею, но и неволею делать, а ослушников штрафовать сперва деньгами, а в другой раз и наказанием». В письме А. Меншикову от 6 февраля 1711 года он, недовольный и опечаленный волокитой губернаторов, обещал при этом утолить свои печали привычным для себя способом: «А доныне Бог ведает, в какой печали пребываю, ибо губернаторы зело раку последуют в происхождении своих дел, которым последний срок в четверг на первой неделе, а потом буду не словом, но руками с оными поступать».
Часто встречается в указах Петра своеобразная «формула угрозы»: «…тогда не мините не только жестокий ответ дать, но и истязаны будете». Весьма суровые указы Петр посылал сенаторам, не особенно церемонясь с высшими сановниками России. И они знали, что угрозы эти не останутся на бумаге. Примечателен в этом смысле указ Сенату от 2 июля 1713 года, в котором – весь Петр: «Господа Сенат! Понеже уведомлены мы, что вы по доносам фискальским ни единого главного дела не вершили, но все проманеваете время до времени, забывая бога и души свои, того ради сие последнее, о сем пишу к Вам. Ежели пяти или шти дел главных, буде более не успеете (о которых вам будут фискалы доносить) до ноября первого числа не вершите и преступником (которые для своих польз интерес государственной портят) не учините смертную казнь, не щадя никово в том и ежели инако в том поступите, то вам сие будет. Петр».
Многочисленные призывы и угрозы не могли заставить людей делать так, как этого требовал Петр: точно, быстро, инициативно. Мало кто из его сподвижников чувствовал себя уверенно, когда приходилось действовать без указки царя, самостоятельно, на свой страх и риск. Это было неизбежно, ибо Петр, по точным словам В. О. Ключевского, «надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе и через рабовладельческое дворянство водворить в России европейскую науку, народное просвещение как необходимое условие общественной самодеятельности, хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства – это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра два века и доселе неразрешенная». Характерным для многих петровских сподвижников было ощущение беспомощности, отчаяния, когда они не имели точных распоряжений царя или, сгибаясь под страшным грузом ответственности, не получали его одобрения. Обращает на себя внимание письмо президента Адмиралтейской коллегии Ф. М. Апраксина от 31 декабря 1716 года к секретарю Петра Макарову «В надеянии вашем прошу, для Бога, не оставь нас безизвестна, извольте ль быть к нам, истинно во всех делах как слепые бродим и не знаем, что делать, стали везде великая растройка, а где прибегнуть и что впредь делать не знаем, денег ниоткуда не везут, все дела становятся». И это пишет один из влиятельнейших людей того времени, человек, облеченный доверием грозного царя!
Читая такие письма, Петр имел все основания полагать, что без него все дела встанут и что он единственный, кто знает, как и что нужно делать. Вместе с этим чувством исключительности Петром, далеким от самолюбования и пустого тщеславия, должно было владеть другое чувство – чувство одиночества, сознание того, что его боятся, но не понимают, делают вид, что трудятся, но ждут, когда он отвернется, умрет, наконец. Это было неизбежным и трагическим следствием всякой авторитарности, насилия, естественным образом порождавших леность раба, воровство чиновника и прочие пороки общества.
