Александр Островский - Солженицын – прощание с мифом
Во втором издании мы читаем: «Содержание одних наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих; от момента, как они стали ложиться на стол оперативников цензуры, наша с Виткевичем судьба была решена, и нам только давали довоёвывать, допринести пользу. Но беспощадней: уже год каждый из нас носил по экземпляру неразлучно при себе в полевой сумке, чтобы сохранилось при всех обстоятельствах, если один выживет – «Резолюцию № 1», составленную нами при одной из фронтовых встреч… Следователю моему не нужно было поэтому ничего изобретать для меня» (14).
Попробуем разобраться и прежде всего начнем с переписки.
«Когда я потом в тюрьмах рассказывал о своем деле, – пишет А.И.Солженицын, – то нашей наивностью вызывал только смех и удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я тоже в этом уверился. Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом – на неосторожной переписке…» (15)
Участник группы Александра Ульянова П.Андреюшкин, чье письмо, содержащее фразу о терроре, привело к раскрытию готовившегося покушения на Александра III, мог не знать о существовании перлюстрации (16), а Александр Исаевич этого не мог не знать, так как на всех конвертах, уходящих во время войны из армии ставился штамп «Проверено военной цензурой» (17).
Понимая, что некоторым читателям известен данный факт, А.И.Солженицын дополняет свою версию утверждением, будто бы он думал, что военная цензура контролирует только военные тайны (18), и почему-то полагал, что к своим обязанностям относится формально (19). Между тем нетрудно понять, что, обнаружив письмо с антисоветскими высказываниями, цензор обязан был обратить на него внимание, в противном случае его могли обвинить в сокрытии криминальной информации со всеми вытекающими для него самого последствиями – статья 58-12 Уголовного кодекса РСФСР (недонесение) (20).
Что же было криминального в переписке Н.Д. Виткевича и А.И.Солженицына? Если вернуться к приведенному ранее тексту «Постановления» об аресте, то в нем фигурировали фрагменты солженицынских писем, содержавшие критику И.В.Сталина как теоретика.
Стремясь получить на этот счет более полное представление, я в одной из бесед с Н.Д.Виткевичем специально задал ему вопрос о содержании переписки:
– О чем писали?
– Критиковали военное руководство.
– И все?
– И все.
– А теоретические вопросы затрагивали?
– Может быть».
Здесь Николай Дмитриевич испытал некоторое затруднение и ничего
более о переписке вспомнить не смог. В черновой записи у меня отмечено: «Уходит от вопросов» (21).
Оказывается, один из корреспондентов не только плохо помнил содержание переписки, из-за которой оказался за колючей проволокой, но и характеризовал его иначе, чем постановление об аресте.
Еще более удивительно в этом отношении Определение военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А.И.Солженицына: «Из материалов дела видно, что Солженицын в своем дневнике и в письмах к своему товарищу Виткевичу Н.Д., говоря о правильности марксизма-ленинизма, о прогрессивности социалистической революции в нашей стране и неизбежной победе ее во всем мире, высказывался против культа личности Сталина, писал о художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов, о нереалистичности многих из них, а также о том, что в наших художественных произведениях не объясняется объемно и многосторонне читателю буржуазного мира историческая неизбежность побед советского народа и армии и что наши произведения художественной литературы не могут противостоять ловко состряпанной буржуазной клевете на нашу страну» (22)
Итак, по мнению Военной коллегии Верховного суда СССР, главное место в переписке А.И.Солженицына и Н.Д.Виткевича занимала не критика И.В.Сталина как теоретика и военачальника, а критика «художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов».
Три источника и три совершенно разные характеристики криминальной переписки. Особенно поразительно расхождение между двумя официальными документами.
Из беседы с Н.Д.Виткевичем:
– Переписка велась через полевую почту. Неужели не боялись?
– Она же имела конспиративный характер.
– Ваша конспирация была слишком прозрачной.
– Ну…думали свобода слова.
– У нас?
– Нам все равно нечего было терять. Смерть постоянно висела над нами.
– У Вас может быть, но Александр Исаевич был далеко от передовой.
Новое затруднение с ответом.
– Ну…просто лезли на рожон» (23).
В чем же заключалась конспиративность этой переписки?
Если верить ее корреспондентам, несмотря на «ребяческую беззаботность», у них хватило ума не упоминать И.В.Сталина под своим именем. В беседе со мной 8 января 1993 г. Н.Д.Виткевич заявил: «Сталина мы называли Пахан» (24). О том, что в своей переписке они «поносили Мудрейшего из Мудрейших», «прозрачно закодированного» ими «в Пахана» А.И.Солженицын пишет как в «Архипелаге» (25), так и в автобиографической поэме «Дороженька» (26)
Тому, кто хоть немного знаком с той эпохой, трудно представить себе критическую переписку о И.В.Сталине, в которой последний фигурировал бы под своей фамилией. Еще более невероятно обозначение его в подобной переписке кличкой «Пахан». И дело не только в настроениях и условиях того времени. Если бы И.В.Сталин действительно упоминался в переписке под такой кличкой, то, независимо от ее содержания, тогда этого было достаточно для привлечения авторов писем к ответственности, так как подобная кличка означала не только оскорбление верховного главнокомандующего, главы партии и государства, но и характеристику существовавшего политического строя как преступного по своему характеру. Абсурднее конспирацию вряд ли можно вообразить.
Обратимся теперь к «Резолюции № 1» (27).
Во время встреч с Н.Д.Виткевичем я трижды просил его раскрыть содержание этого документа и объяснить, почему он так странно назывался, всякий раз Николай Дмитриевич искусно уходил от ответа (28). Более «откровенным» в этом отношении оказался А.И.Солженицын:
«…Я, – утверждает он, – не считаю себя невинной жертвой, по тем меркам. Я действительно к моменту ареста пришел к весьма уничтожающему мнению о Сталине, и даже с моим другом, однодельцем, мы составили такой письменный документ о необходимости смены государственного строя в Советском Союзе» (29).
«“Резолюция” эта, – читаем мы в «Архипелаге», – была – энергичная сжатая критика всей системы обмана и угнетения в нашей стране» (30). Раскрывая характер этой критики, Александр Исаевич уточнял, что советская система характеризовалась в названном документе как феодальная (31). А затем «Резолюция № 1» «как прилично в политической программе, набрасывала, чем государственную жизнь исправить» (32). К сожалению, ни Н.Д.Виткевич, ни А.И.Солженицын не раскрыли конкретное содержание своей программы «исправления» «государственной жизни» (33). Далее, если верить А.И.Солженицыну, в «Резолюции» говорилось: «Наша задача такая: определение момента перехода к действию и нанесение решительного удара по послевоенной реакционной идеологической надстройке» (34). Завершалась «Резолюция» словами: «Выполнение всех этих задач невозможно без организации» (35).
«Даже безо всякой следовательской натяжки, – резюмирует А.И.Солженицын, – это был документ, зарождающий новую партию. А к тому прилегали и фразы переписки – как после победы мы будем вести «войну после войны» (36).
Когда же Александр Исаевич осознал порочность советской политической системы, пришел к убеждению о необходимости борьбы с нею и оказался морально готов к ней? Некоторое представление на этот счет, казалось бы, дает одно из его писем, адресованных Н.А. Решетовской в конце 1944- начале 1945 гг.:
«С удивлением, – писал он, – обнаруживаю, каким переломным оказался для меня истекший 26-й год жизни…Все изменения, которые накапливались во мне конец 41-го, 42-й и 43-й год – все они с беспощадной отчетливостью вскрылись в 44-м. Кроме ленинизма и желания всю жизнь отдать за него – все, что было дорого мне в 41-м или ниспровергнуто и – не хочется понимать или переосмыслено по-новому» (37).
Если верить этому письму, получается, что решающее значение в переоценке ценностей имел для А.И.Солженицына 1944 г. Между тем, по его же собственному свидетельству, «Резолюция № 1» появилась на свет уже 2 января 1944 г., т.е. до пересмотра Александром Исаевичем своих прежних взглядов (38).
