Дмитрий Балашов - Воля и власть
– Смешно они тут говорили с Фотием! – добавила Анна, разливая питье и придвигая варенье. – Отец о политике, а Фотий о пресуществлении даров и облатках.
Витовт глянул, прежние веселые искры промелькнули в его глазах: «Везет мне с болгарами! – сказал. – Цамвлак, Киприан с Григорием склоняли к православию, и Фотий в ту же дуду! Довольно, что я на новгородских пятинах немецкие ропаты не строю, и ни одного еще русского монастыря католикам не передал! По мне, так умнее всего были римляне, тех еще, великих времен! Завоюют страну – местного бога к себе в Пантеон! Молись, каждый своему богу, только слушайся императора!»
– Только христиане того не творили! – подсказала Анна, глянув исподлобья.
– И кой толк был в том, что целый фиванский легион дал себя вырезать, как баранов?!
– А толк настал, когда Константин Равноапостольный издал Миланский эдикт! – спокойно и строго возразила мать.
– Дак теперь мне что, как тех фиванцев, католиков резать в Подолии? Али православных, в угоду Риму?! – вскипел родитель.
Софья первая протянула руку, останавливая Витовта:
– Утихни, батюшка! А токмо целый народ тебе в иную веру не перегнать. Латиняне считают православие схизмою. А православные себя самих – вселенскою церковью, богоизбранною, от первых христиан, первых Соборов, а католиков – отпавшими от нее! И хотя бы в чем католики поступились своими догматами! А то – Папа Римский – земной Бог, мирян причащает под одним видом, от чего нынче в Чехах война идет! Да добро бы спорили! Дак почто Гуса-то на костре сожгали? Тут не то что единения христиан, а набольшей резни не стало б!
– Ты, дочь, гляжу, стала вовсе греческой веры! – с обидою высказал отец.
– А ты, батюшка, не ведашь, что твой замок в Троках никого ни в чем не убедит, тем паче здесь! У православных замков и вовсе нет, все в единой княжеской власти!
– И смерды – вольные?
– И смерды – вольные! Прикажешь повеситься ему, не пойдет никоторый, а позови на битву с ворогом – встанут!
– То-то от Едигея бежали, почем попадя!
– И это было! – вздохнула Софья и смолкла на полуслове, подумала про князя Юрия Дмитрича и про сына, младеня сущего, привезенного ею на погляд к отцу. Отчаянно глянула на батюшку своего.
– Я, – начала с заминкой, – ежели что… В духовной Василию впишу, дабы ты, отец, печаловал моим сыном на Руси!
Витовт глянул, хмыкнул: «Василий, ить, моложе меня!»
– Нет, отец, травить мужа не собираюсь! – подняла Софья тяжелые глаза на отца. – Люб он мне! Я… Я… – Она замолкла отчаянно, опосле высказала все же, склонивши голову, – князя Юрия Дмитрича боюсь! У его ряд с Васею не подписан… А и сынов еговых: Юрия Святославича внуки! Бешеные вси!
– А супруг-то примет?
– Во второй духовной, что в семнадцатом году подписал, так и сказано: «Приказываю сына князю, брату и тестю своему, Витовту!» Чаю, и вновь сего не порушит!
– Ты надеешься, что я переживу твоего мужа? – бледно усмехнув, вопросил Витовт.
– Я надеюсь, что все то великое государство, которое создаешь ты, населенное православными русичами, наследует не изувер Свидригайло, и не этот скользкий червяк Ягайло, которому жизнь подносит на блюде то, на что он не имеет права, даже в столь малой (она показала ноготь мизинца левой руки) степени, а мой сын Василий!
Да! Не важно, католик или схизматик, но великий князь Великой Руси! И прости, отец! Зря ты рассчитываешь на Папу и веришь Сигизмунду, застрявшему в Чехии, неведомо на сколько лет! Великая Русь создается здесь, отец! И я буду драться, чтобы во главе этой земли осталось мое племя!
Витовт смотрел на разгоревшееся лицо дочери, старой женщины, так-то сказать по всему, женщины на шестом десятке лет, давно потерявшей приманчивую женскую стать, едва-едва не отдавшую жизнь, родив ныне ребенка – сына! – после пятнадцатилетнего перерыва, вопреки всему, что могло и должно было восстать противу, как библейская Сарра, понесшая после того, как и женские признаки кончились в ней, уступив место спокойной бездетной старости… Смотрел и безмолвствовал. И молчал столь глубоко и немо, словно и речь потерял в постоянных посольских увертливых толковнях своих.
– А ежели Ягайло все же родит сына? – продолжала говорить Софья с напором. – И тебя не выберут польским королем? Что тогда? Что останется у тебя? Замок в Троках? Караимы, коих ты привел в Трокай из Крыма? Даже Орден, ныне разгромленный, не поможет тебе! На что, кроме Руси, ты можешь опереться теперь, ежели корона Пястов не осенит твою голову? Здесь растет новая страна! Новая Русь! Здесь, а не в Вильне, решится судьба Руси Великой! – кричала Софья, давно уже не замечая опрокинутого хрусталя и лужи вина за пиршественным столом. Анна не вмешивалась, молчала, молча указывая прислуге, что подтереть, подобрать и унести.
Софья вдруг подошла к отцу и с рыданьями, вздрагивая всем телом, обняла его, прижавшись лицом к груди. Витовт, слегка, бережно, оглаживал плечи своей, уже зело немолодой дочери. Лишь бы дожить, лишь бы успеть!
– Я буду королем! – упрямо и глухо промолвил он.
Глава 54
Сани угрожающе кренились на сторону. Твердый полоз едва вылезал из грязи. Возили камни к Маковцу, хоть и в летнюю пору, но на санях. Любая телега с грузом угрязла бы в непролазных колеях, разъезженной до жидкого состояния лесной дороги. Камень везли из Мячкова, грубо обтесав, и уже тут, на месте, «доводили до ума». Сани тоже угрязали в торфяном перегное, ломались расшатанные копылы, рвалась упряжь, взмыленные кони тяжко поводили боками, пока возчики спорили о том, как закатить на сани очередной рухнувший в жидкую землю квадр.
Сергей неволею вспомнил отца, который тут бы легко, играючи, без внешней натуги, нашел бы способ, не сгружая неподъемного камня, выровнять сани и пустить их далее. Отец столь многое умел, что в любом деле приходило поминать и поминать его опыт, горюя втайне, что отца уже нет. Пришлось слезть с коня, скинуть однорядку и даже подрясник, развязывать вервие, чинить перепутанную упряжь и снова, работая вагами, подымать глыбу белого камня на сани, увязывать, пихать, дабы проминовать грязную часть дороги, размываемую неприметным крохотным ручьем, которого при обычной-то езде или пешем хождении и не видать было. Камень казался здесь, в лесной глухомани, лишним, чужим, чужим даже покойному Сергию, и, казалось, с каждым из этих камней в Сергиеву пустынь являлось что-то новое, небылое тут, городское, громоподобное, убивающее навсегда лесную тишину и святость той, Сергиевой еще, Маковецкой обители.
Проводивши воз с камнем, Сергей долго отчищал руки и лицо. Даже, отойдя в лес, выстирал изгвазданную рубаху, провялил ее на солнце. За все это время мимо него проехало еще несколько волокуш с камнями, и какой-то хозяйственный мужик, прежде чем испытывать судьбу, достал хорошо наточенный дорожный топор, толково и споро вырубил несколько слег и, связавши их ивняком, устроил довольно прочную мостовину, которую уже следующие за ним сани начали медленно и неостановимо превращать в кашу из жеваного дерева, коры и коричневой грязи. Сергей натянул волглую, еще не просохшую рубаху, подрясник и однорядку, которую накинул просто на плечи. От одежды шел пар, и он надеялся достигнуть Троицы, уже просохши полностью. Конь шел шагом, сторонясь изъезженной дороги, и Сергей то и дело склонял голову, а раз даже и принужден был слезть с коня, когда упругая еловая ветвь сбила скуфейку у него с головы.
Подходил июль. В лесу одуряюще пахло болиголовом и хвоей. Сергей с детства любил запах болиголова и тут, благо так и так пришлось соскочить с коня, нарвал пучок и укрепил у передней луки седла. Он ехал к Троице с письмом ко князю Юрию Дмитричу и поздравительным посланием Фотия троицкой братии. Спелая грудастая баба вышла из леса с корзиною земляники и уставилась на всадника, полураскрывши рот. Сергей мало думал о своей внешности и совсем не подозревал, что красив, да так красив, что не единая женка отдалась бы ему, даже не думая о последствиях, только чтобы потрогать, губами досягнуть соболиные брови молодца, чтобы ощутить объятия его крепких рук, утонуть в глазах – темно-голубых, глубоких и строгих. И эта женка, закусив губу и глядя на молодца в монашеском одеянии, единое, что могла – предложила ему отведать лесной земляники. И пока он ел, почтя для себя невежливым отвергнуть доброхотный дар прохожей женщины, смотрела на него отчаянно, даже как-то испуганно, вдруг подурнев, – мол, только позови! Намекни!
– Замужем? – вопросил Сергей.
Она, решительно отрицая, затрясла головою. Созналась хрипло:
– От моровой болести погиб! – и прибавила, вся зардевшись, как маков цвет. – Ребеночка хочу!
– Инок я! – ответил Сергей с невольным сожалением к этой молодой, статной и грудастой бабе. – Найдешь молодца! – высказал. – Токмо с пьяным каким не водись! Здорового отрока рожай, коли уж мужа найти не сумеешь! Грех твой заранее отпускаю тебе! Дитя родить – святее дела нету для бабы!
