Александр Солженицын - Двести лет вместе. Часть вторая
Среди еврейства и сегодня нет единого понимания: так что же такое для него диаспора – благо или проклятие?
Сионизм, от момента своего возникновения и по самой своей идее, отвечал уверенно: «Наше рассеяние – величайшее проклятие для нас самих, и ничего хорошего – никакой пользы и никакого мира – оно не приносит и другим… Мы всюду гости… и всё равно мы нежеланны, от нас хотят избавиться»[1486]. – «Человек бездомный, везде ощущающий себя только гостем, – вот оно, подлинное проклятье рассеяния, настоящая его горечь!»[1487] – «Кое-кто говорит, что наличие многих „домов“ повышает шансы евреев на выживание. На мой взгляд, народ, гостящий во многих чужих домах и не заботящийся о своём собственном, не может рассчитывать на безопасность. Наличие многих доступных домов развращает»[1488].
Но ещё шире – взгляд противоположный, и он кажется более реальным. «Возможно, что еврейский народ сохранился и выстоял не вопреки своему изгнанию и рассеянию, но благодаря им», «еврейская диаспора не эпизод, а органический «ингредиент» еврейской истории»[1489]. – «Стоит задуматься: сохранился ли еврейский народ во всей своей неповторимости вопреки или благодаря изгнанию и рассеянию?»; «трагедия, происшедшая в Иерусалиме в 70 году н э., погубила государство, но явилась необходимым условием спасения народа»; «небывало обострившийся инстинкт национального самосохранения» толкнул к спасению через диаспору[1490]. – «У еврейства никогда не было полной ясности в понимании своего положения и его причин. Изгнание мнилось карой за содеянные грехи, а оборачивалось особой милостью, которой Господь отметил свой народ. Диаспорой еврей отработал печать избранничества, которую он провидел на своём челе… Рассеянное состояние не является для него противоестественным… Даже в периоды максимальной государственной устроенности еврейство уже оставляло на своём пути гарнизоны, рассылало во все концы передовые отряды, словно чуя изгнание и готовясь отойти на заранее подготовленные позиции»; «диаспора, таким образом, – специфическая форма существования еврейства в земном пространстве и времени»[1491]. – И в самой-то диаспоре как евреи мобильны! «Еврейский народ не приживается нигде, даже если проходит несколько поколений»[1492].
Но очутясь в столь обширном рассеяньи, малыми вкраплениями среди других народов, – должны были евреи выработать своё ясное отношение к этим народам, линию поведения меж них и к ним: искать ли предельного соединения, слияния с этими народами или отталкиваться, отгораживаться от них? Священное Писание даёт немало заветов отъединения. Даже родственных соседей – самарян, израэлитов – иудеи чуждались настолько непримиримо, что нельзя было принять от них и куска хлеба. Господствовал и строжайший запрет на смешанные браки. «И не отдавать дочерей своих иноземным народам, и их дочерей не брать за сыновей своих» (Неем. 10:30). А Эздра повелел расторгнуть и уже существующие браки, уже и с детьми!
И живя в рассеяньи – евреи за тысячелетия так и не смешались с теми народами, как масло не смешивается с водою, но всплывает вверх и держится на поверхности. Все эти долгие столетия они ощущали себя как нечто отдельное – и вплоть до XVIII века «евреи, как народ, ни разу не выказывали склонности к ассимиляции». Дореволюционная еврейская энциклопедия, приводя суждение Маркса, что «евреи не ассимилировались, так как представляли экономически высший тип, т е. класс капиталистов среди земледельческих и мелкобуржуазных народов», – возражает ему: экономика была вторичной, «евреи диаспоры сознательно создали свою экономику, ограждавшую их от ассимиляции. Они это сделали в силу сознания своего культурного превосходства», а оно было создано «духовным содержанием иудаизма в его наиболее полной форме. Последнее охраняло от подражания»[1493].
Но вот «с половины 18 в. евреи начинают верить в ассимиляцию, которая в Западной Европе 19-го столетия уже становится… ферментом разложения еврейской нации». Ассимиляция начинается тогда, «когда окружающая культура поднимается на ту же высоту, на которой находится еврейская, или когда еврейство перестаёт творить новые ценности». У европейских евреев «с конца 18 столетия национальная воля ослабела: от чрезмерного ожидания она притупилась. Другие народы начали создавать блестящую культуру, затмившую еврейскую»[1494]. И как раз в это время, от Наполеона, началась всеевропейская эмансипация; евреям открывалась, в стране за страной, дорога к социальному равенству, и тем естественней становилась ассимиляция. (Тут добавляют нам важное соображение: что «односторонней ассимиляции нет», не бывает, а что «ассимилирующиеся евреи начали вносить в чужие культуры свои национальные черты». Гейне и Берне, Рикардо и Маркс, Биконсфильд-Дизраэли и Лассаль, Мейербер и Мендельсон, «ассимилируясь с окружающей средой, внесли в неё и еврейские элементы»[1495].)
В отдельных случаях ассимиляция приводит и к более яркому проявлению личных творческих способностей. Но в общем охвате «ассимиляция была той ценой, которую евреи платили за благо приобщения к европейской культуре», и образованные евреи убедили себя, что «евреи – не нация, а лишь религиозная группа»[1496]. – «Еврейский народ, со вступлением его в сонм европейских наций, стал обезличиваться… резко-национальными чертами отличался лишь еврей гетто… а еврей интеллигентный всеми силами старался быть непохожим на еврея». Так и распространилась «теория, что еврейской нации нет, а есть лишь „поляки, французы, немцы Моисеева закона“[1497].
Маркс, а за ним и Ленин видели всё решение еврейского вопроса – в полной ассимиляции евреев в странах их проживания.
В отличие от топорности этих идеологов, большой интерес представляют соображения М. О. Гершензона, изложенные в 1920, то есть уже к концу его жизни, – тем особенно интересные, что сам Гершензон из ряда не только высокомыслящих, но и чрезвычайно ассимилированных русских евреев. А вот – не высох и не обмер в нём еврейский вопрос, но заявил о себе. Это – его статья «Судьбы еврейского народа».
Вопреки утверждению современной ему Еврейской энциклопедии, Гершензон считает ассимиляцию евреев – явлением давним, уходящим вглубь веков. Всегда и неизменно один голос «манил его [еврея] смешаться со средою, – отсюда в еврействе неискоренимая тяга к ассимиляции даже с древних времён». Другой же голос «требовал больше жизни беречь свою национальную исключительность. Вся история рассеяния есть непрекращающийся спор двух воль в еврействе: человеческой и сверхчеловеческой, индивидуальной и народной… Те требования, которые национальная воля предъявляла к отдельной личности, были столь беспощадны, почти выше человеческих сил, что без великой надежды, общей для всех, еврей на каждом шагу впадал бы в отчаяние и соблазнялся бы отпасть от братьев и от странного, мучительного общего дела». – Вопреки мнению, что начало ассимиляции с конца XVIII в. явление объяснимое, Гершензон, напротив, удивляется: «Разве не странно, что ассимиляция необычно усилилась как раз в последние сто лет и ускоряется с каждым часом, хотя теперь, вследствие повсеместного уравнения евреев в правах, соблазн отпадения несравненно уменьшился?» Нет, находит он: «Не внешняя сила расщепляет еврейство: оно само распадается изнутри. Обветшал, истлел главный стержень – религиозное единство еврейской нации». – И как же ассимиляция проходит и к чему ведёт? – «Кажется… [евреи] до мозга костей пропитаны космополитическим духом или в лучшем случае духом местной культуры: в то же верят, в то же не верят, и то же любят, как другие». Но нет: «они любят то же, да не так… Их действительно пожирает страстное желание уверовать в чужих богов… Они силятся полюбить то, чем живёт современный культурный мир… Они делают вид, что уже любят, по-настоящему любят, и сами себя убеждают в этом». Но нет! – веру любишь только свою кровную, «которую родила душа из недр своих в муках»[1498].
Еврейские авторы неподдельно выражают ту душевную муку, которую приходится переживать еврею при ассимиляции. – «Если вы решили притвориться, что вы не еврей, или перейти в другую веру, вам всё время приходится вести внутреннюю борьбу со своим еврейством… Вы живёте в чудовищном напряжении… В каком-то смысле это безнравственно, и это своего рода духовное насилие над самим собой»[1499]. (Эта драма – изумительно передана Чеховым в очерке «Перекати-поле».) – «Злая мачеха – ассимиляция… заставляла приспосабливаться к себе во всём: в понимании смысла бытия и человеческих взаимоотношений, в требованиях и потребностях, в образе жизни и привычках. Она искажала психологию народа вообще и… интеллигенции – в особенности». Она побуждала «к отречению от себя, в итоге – к идее самоуничтожения»[1500]. – «Мучительный, унизительный поиск своего „Мы“[1501]. – Но даже «и самая полная ассимиляция эфемерна: она никогда не становится естественной», не освобождает «от необходимости быть настороже» постоянно[1502].
