Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский
К столовой примыкал и особый чулан над парадным крыльцом, ключ от которого хранился у мамы: тут в нужной прохладе, но без лютого мороза береглись закуски, маринованные грибы, банки с консервами, блюда с заливным, бутылки с прованским маслом, все то из съестного, что должно быть под рукой, чтоб быстро угостить внезапного гостя, но что требовало охладительной прохлады.
Дом вообще изобиловал чуланами – всех типов и размеров – теплыми и холодными, опять с разными степенями холода: от легкой прохлады до пылкого мороза, и каждый чулан был населен предметами съедобными и несъедобными, сообразно с его атмосферой и светоустройством. Был чулан и около самой кухни, был и под железной кровлей; там, в самом сухом месте, но почти на вольном воздухе, висели гирлянды сушеных грибов и сушеных же яблок и пучки с сухими травами: укропом, полынью, зверобоем, чередой.
К столовой примыкала девичья, где жила верхняя горничная, прислуживавшая при столовой. Тут пребывал собственный нянин самоварчик, из которого она любила попивать особый чаек с горничными или с деревенскими гостями, приехавшими на побывку к кому-либо из прислуги. Кроме прямого своего назначения девичья служила какой-то уютной приемной для встречи отца и особенно матери с деревенскими посетителями и со всеми, кто шел в дом черным ходом. Тут и пахло уже деревней: на стенах висели деревенские портреты в затейливых рамочках, никогда не переводились деревенские гостинцы – ржаные лепешки и крепковатые пряники…
«Черной лестницей»… столовая соединяется с «черным крыльцом» и с кухней. В дом не проникал никакой кухонный чад; кухня была внизу, особо от жилых помещений… В кухне была не только русская печь, но и европейская плита с духовым шкафом, но тут все было на старорусскую стать: деревянные стены, деревянный стол и скамьи под образами. Образа черные, как в курной избе, стояли в переднем углу на полке, покрытой белым полотенцем, точь-в-точь как в деревенской избе, и с тою же вербою и пасхальными яйцами, хранимыми у образов от Светлого дня до Светлого дня. В кухне обедала вся прислуга. На стол полагали деревенский домотканый льняной столешник, на него ставили широкую чашку со щами…
Нижнее жилье дома с особыми «парадным» и «черным» крыльцами и ходами делилось… на две части: в одной, под сводами, помещалась прачечная… и «молодцовская»… в другой – в шесть комнат – жили дочери и «средние» сыновья отца от первого брака с гувернанткой Ольгой Ивановной и с особой «барышниной» горничной.
Островский, бытописатель купечества, только раз вывел «молодцовскую»: «Небольшая приказчичья комната; на задней стене дверь, налево в углу кровать, направо шкаф; на левой стене окно, подле окна стол, у стола стул; подле правой стены конторка и деревянная табуретка; подле кровати гитара; на столе и конторке книги и бумаги». Если прибавить к этому инвентарю деревянные большие счеты, косоватое хмурое зеркало в раме, портрет Александра II под стеклом на стене, растрепанный не то «песенник», не то «сонник» или тот и другой, перепутанные листами в одну книжку без начала, без конца… то молодцовскую в нашем доме не нужно описывать. Следует только добавить, что их было две – одна для приказчиков помоложе и для мальчиков, другая – для знавшего себе цену Ивана Степановича.
В трех комнатах второй половины нижнего жилья жили сестры; у старших сестер главной достопримечательностью для нас был туалетный столик, весь в белой кисее и голубых бантиках, с флаконами духов. Старшие сестры были большие рукодельницы, и у них в комнате всегда стояли пяльцы; вышивали гладью по полотну, работали «строчку»: в полотняных простынях и наволочках делали особую решетку и покрывали ее узорами; шили по канве бумагой, шелком, шерстью, вязали кружева. Гардины и занавесы на окнах, подзоры у кроватей, скатерти на столах – все было работы сестер. На стене висела этажерка с златообрезными книгами в коленкоровых переплетах, полученными в награду братом Михаилом. Но эти хорошо переплетенные Пушкин, Гоголь, Лермонтов читались не слишком усердно; гораздо усерднее читались романы и журналы, которые брали из библиотеки…
Комната младших сестер не имела своих достопримечательностей, кроме географических карт, глобуса и образа Спаса – копии с того, что висел в зале наверху.
Было еще две комнаты – самой старшей сестры Настасьи Николаевны, вдовы, вернувшейся в родительский дом, и брата Михаила, студента университета.
В Настиной комнате, темной и угрюмой, с окном, зачем-то от древних времен накрепко закрывавшимся чугунным болтом, с «угольником» в три образа для меня была одна замечательность: альбом гравюр на дереве к Шекспиру… У Насти же был Мей… и два-три переплетенных тома… «Нивы».
Мишина комната в одно окно в сад была нашей классной: брат Михаил, студент Московского университета, был первым моим учителем… Я любил с учебником в руках валяться на кровати брата Михаила и рассматривать висевшую над нею цветистую олеографию «Венки» Якобия… Под олеографией висело расписание лекций юридического факультета…
Мы обошли весь дом, но заглянули далеко не во все его темные комнаты, закоулки, прихожие и чуланы. Как в настоящем «старом доме», их в нем было очень много, и самых неожиданных.
Дом был очень тепел. Голландские печи из белых блестящих изразцов хорошо хранили тепло, копя его под медными затворами и распуская по комнатам через медные же отдушники.
Службы – из красного кирпича – тянулись вместо забора; …здесь, под зеленой железной кровлей, были дворницкая, конюшня, каретный сарай, кладовая с сухим подвалом, погреб-ледник, дровяной сарай…
Двор от сада отделялся высокой решеткой с плотно притворенной калиткой. Невдалеке от калитки жил в конуре сторож сада – суровый Бисмарк; к его конуре мы боялись подходить; с ним шутки были плохи… Бисмарка на ночь спускали с цепи…
Сад занимал около десятины земли: с северной стороны в него упирались сады четырех владений по Елоховской; с востока с ним были смежны сады двух владений по Немецкой» (62, с. 81–106).
«Цитата» из Дурылина, хотя и далеко не полная, получилась весьма обширной: странным образом мемуаристы из купечества гораздо больше уделяли внимания обстановке своего жилья, нежели дворяне. Но зато читатель может представить себе житье-бытье московского купца первой гильдии в доме, который все же был тесноват: ведь кормить,
