Дмитрий Балашов - Воля и власть
А в изгвазданной Лутониной избе, где Мотя со снохами молча прибирала утварь, перемывала заплеванные полы и лавки, Лутоня колдовал над Прохором, упрямо не давая умереть изрезанному парню, прикладывая какие-то травы, вливая в рот какие-то отвары, натирая бессильное тело то барсучьим, то медвежьим салом, и по сведенным, устремленным в одно глазам, по твердым движениям когтистых рук, по сжатым в нитку губам, чуялось: содеет все возможное и невозможное, дабы сохранить своего старшего внука.
* * *Мор свирепствовал на Костроме, Ярославле, Галиче, на Плесе, в Ростове, в Юрьеве, Владимире, Суздале, Переяславле.
Стражники отгоняли странников и странниц от ворот Москвы. Трупы на дорогах лежали кучами, некому было хоронить.
Земля вымирала. Князь с причтом молился о своем народе. По Москве тек и тек погребальный звон.
Глава 52
Весною в Новгороде поводью снесло двадцать городень Великого моста. Плотники и Загородье были залиты водой. Вода поднялась до градных ворот Прусской улицы на Софийской стороне, а на Торговой только макушка Славны торчала над водою жалким островком над бесконечным морем вышедшей из берегов стихии. Многие жители жили на чердаках, на крышах собственных домов. Дурная вода шла то из озера, то в озеро. Лодьи, насады, паузки и учаны сновали в разных направлениях, развозя продовольствие голодающим и осажденным в своих же жилищах и людей по их нуждам. Поставы сукон, сложенные в подклетах церквей, Ивана на Опоках и других, связки мягкой рухляди, тысячи сороков белки и дорогого соболя – все намокло, все ушло под воду. Большие пудовики воска тяжко плавали, выныривая из водной хляби.
Деревянную церковь на углу Людогощей улицы сорвало с основания и она поплыла, заваливаясь на один бок, поплыла, уносимая током взбесившейся воды. Сергей Федоров, посланный владыкой Фотием в Новгород для исправления дел, стоял на стрельнице городовой башни и слышал тяжелый рев идущей понизу и заливающей погреба и подземные каморы воды. Кремник виделся островом, вздымая над водою кирпичные основания своих полукруглых стен и квадратных башен. Собравшиеся клирики толковали о том, что потопло девятнадцать градных монастырей и во многих прекращено церковное пение. Мимо стены плыли трупы утонувших животных, а какие-то коровы и быки, выцарапываясь из воды, прижимались, стоя по брюхо в Волхове, к самым градным стенам, и натужно мыча, подымали головы, чая спасения от собравшихся на заборолах людей. Многие ворота были подтоплены и втащить туда испуганную скотину не представлялось возможным. В стороне, под звонницей, на которой непрерывно вызванивали колокола, мужики наладили род подъемных качелей: цепляли подплывающую сюда чаще всего почему-то скотину и с уханьем взволакивали на стену. Голодные коровы, трясясь и помыкивая, стояли рядами на стене и, вытягивая шеи, глядели в прогалы зубцов на беснующийся разлив ильменских вод.
Как мал, как бессилен и жалок становит человек, едва только упорядоченная Господом громада природных сил колебнется вот так, лишь краем своим сметая на пути все многотрудные устроения человеческие!
Ему только удалось уладить с архиепископом Симеоном спорные меж Москвой и Новым Городом вопросы о владычных данях, и теперь он не знал, как выбраться из этого осажденного водой города?
Юношеский восторг как и боязнь ошибиться в греческом давно остались позади, и Сергей Иваныч Федоров давно уже подумывал о том, чтобы принять полную схиму, переменивши имя, а там уже и ожидать твердо обещанного ему в этом случае сперва иерейского, а впоследствии и епископского звания. Теперь, после смерти отца и недавнего посвящения в сан дьякона, дальнейшая духовная карьера, казалось, сама ждала его, тем паче Фотий мягко и многажды настаивал на том. Конечно, сан епископа был еще очень и очень гадателен, но стать игуменом любого из столичных монастырей Сергей уже мог. Он вполне свободно говорил по-гречески, и по настоятельному совету Фотия нынче изучал латынь, и вульгату, и классическую, на которой творится служба в католическом Риме. Фотий, готовя Федорова, имел какую-то свою, ведомую ему одному, цель. Сергей, которому вообще легко давались языки – базарную татарскую речь он выучил играючи, пользуясь подсказками дяди Василия, – вдумчиво вчитывался вечерами в труды Августина Блаженного, просматривая меж тем и Тацита[140], привезенного из Киева, и в разрозненные тома Тита Ливия[141], и даже в Лукреция[142], достанного от краковских поляков, отважился заглянуть, дивясь стройному звучанию латинских стихов. Бытовую итальянскую речь, которой владели фряжские торговые гости, изучить было совсем не трудно. Словом, ехать во фряжскую землю, к чему втайне готовил его Фотий, Сергей Федоров мог бы, пожалуй, уже сейчас.
И ныне он стоял, разрываемый противоположными чувствами: желанием спуститься вниз и добраться до чтения папских декреталий от Констанцского Собора, морем доставленных в Новгород, и жаждою найти корабль, способный выручить его из невольного новогородского плена.
На Западе Сергей не был. Еще не был. И чуял теперь, что побывать там надобно непременно, еще теперь побывать, до всяких дел, к которым его готовит Фотий, пока идет война в чехах, и чашники бьют в хвост и в голову немецких рыцарей, пока можно увидеть Рим, этот, как передают, наполовину пустой, в античных развалинах город, где папы ходят из замка Ангела в собор Святого Петра по особой галерее, дабы их по пути не разорвал народ. Здесь, по крайности, архиепископ Симеон может по всяк час показаться народу и даже утишить поднявшийся бунт горожан.
Вода, впрочем, постояв несколько дней, начала быстро уходить, и ежели бы не новые наказы Фотия, он бы, быть может, не узрел страшного знамения, ставшего над городом 19 мая. Лодья уже была готова к отъезду. Волхов входил в свои берега. С дворов и улиц свозили трупы погибших животных, всюду, где только мочно было протянуть вервия, сохли на солнце вымокшие портища, холст и полотно, парча и иноземные сукна, а скорняки гадали, что делать с подмоченными шкурками соболей и куниц, бобров и рысей, тысячами разложенных по мостовым белок и распятыми на тынах медведицами. Все уже было готово к отъезду, но Фотий потребовал договорных и согласительных грамот от плесковичей, потому Федоров и застрял противу срока отъезда еще на две недели.
Дело совершилось на праздник Всех Святых в полуночи. Был трус, причем сотрясалась не земля, а воздух. С полдневной стороны взошла черная, клубящаяся туча (в светлой северной ночи все было отлично видать). Сергей вышел на крыльцо, застегивая однорядку и недовольно жмурясь и – остоялся. Такого он не видал еще никогда. Молнии в руку толщиной обрушивались на землю почти без перерыва с громом. Дожденосная пыль, почти незаметная пред ужасом огненной стихии, едва смочила лицо. Вверху, в страшной глубине огненных туч громоздились рушащиеся черные башни, облитые молнийным огнем. Люди, застигнутые молнией, сгорали на улицах. Казалось, еще миг, и весь город вспыхнет жарким костром, тем более что от небес валились на город не град, а увесистые камни, кое-где прошибавшие кровли насквозь. Сергей стоял, прильнув к стене, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, и в этот миг с низким наступающим гулом – когда уже там и сям взрывались фонтаны зажженного небесною бурею огня – на город стеной рухнул ливень с градом в голубиное яйцо, мгновенно угасив пожары и наполнив улицы потоками ревущей воды. Сергей, мокрый до нитки, медленно пластаясь по стене, заполз внутрь. Священник, стоя на коленях, молился. Сергей опустился рядом. Шум дождя снаружи стихал, становясь равномернее и глуше.
Ночью над потрясенным городом воцарилась тишина. Не сговариваясь, они оба встали и, накинув однорядки, устремили к Святой Софии. Там уже был Симеон, шла служба, и вся толпа на площади перед собором Премудрости Божией, стоя со свечами в руках, молилась в голос, вторя соборному хору.
«Ныне отпущаеши раба твоего по глаголу твоему, с миром», – повторил Сергей про себя святые слова, показавшиеся ему ныне самыми подходящими к тому, что обрушилось на город. В толпе переговаривали, предсказывая беды и скорби. Беды и обрушились на город к осени, когда начались в городе кровавые бои городских концов.
Два дня спустя Сергей сидел расслабленно в челне, который новогородские бродники ловко пихали на шестах вверх по Ловати. Господь карал Русскую землю, карал моровою язвой, карал гладом, мразом и знаменьями, и следовало понять, обязательно понять и постичь! За что на его многострадальную Родину обрушены эти Господние кары!
* * *– Батя! Матушка!
Княгиня Настасья, только что прибывшая из Киева, повисла на шее у отца, потом на Софьиной, целовала того и другого, отмахиваясь от осторожных вопросов родительских: как муж Олелько Владимирович, да не теснит ли ее литовская родня…
