Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

городе поднимались крики и драки; даже под окнами королевской квартиры в

архиепископских палатах происходили убийства.

В это время Хмельницкий, родное чадо польской неурядицы, стоял уже невдалеке

от памятного панам Збаража и, еслибы козаки нс были видоизменением шляхты, то

могли бы повторить над своими учителями БатоговсЕую кровавую баню. В виду

грозной опасности, король переселился на несколько дней в лагерь, чтобы своим

присутствием восстановить порядок и соподчиненяость,—он, деморализатор

коронного войска, выполнявшего свою функцию со славою под управлением

Владислава IV и его великого фельдмаршала. Между жолнерами ходили уже слухи, что

никакого жолду им не дадут. Король хотел их успокоить хоть с этой стороны, но

должен был вернуться во Львов, где коммиссия не знала, чтб делать с войсковой

делегацией.

Польша обнаружила прорехи по всем швам. Были в ней такия воеводства, которые

на реляционных (отменяющих центральные постановления) сеймиках не согласились

на на какие налоги. Другие давали меньше того, чтб определили их сеймовые послы;

третьи, одобрив установленные налоги, отложили их на дальнейшее время.

Государство, сшитое римской политикой на живую нитку, поролось и распадалось от

фальшивости своего кроя и шитья. Когда дело дошло до взноса налогов, начались

обычные махинации и обманы со стороны поборцев. Одни уменьшали поборы,

установленные веками и утвержденные сеймом 1688 года; другие укорачивали своими

саляриями цифры, определенные в пропорции новых поборов; третьи, раздавши

квитанции в получении налогов, внесли в Скарб гораздо меньшие суммы, и т. д. и т. д.

Словом, не оказалось ни одиого воеводства, ни одного повета и земли, которые бы все

то уплатили, что следовало; а Хмельницкий угрожал Польше последним ударом. Не так

поступали Пожарские и Минины в Смутное Время, когда для Московского Государства

эта самая шляхта, со своими жолнерами, представляла козакотатарскую орду: факт

важный в решении

372

.

вопроса: кто был достойнее владеть широкими областями от моря до моря:

„кичливый Лях, иль верный Россъ*.

В государственном Скарбе было всего 2.000,000 злотых, коммиссия насчитывала

недоимки 8.000.000; а жолнеры требовали 15.000.000.

После разнообразных споров и бунтов, дело кончилось уплатою жолнерам

небольшой части недоимки и подкупом жолнерских делегатов, а для благовидности,

восстановившуюся тишину приписали действию „королевской коммиссии*. Не имея

того, что составляло силу царского правительства, несчастные обманывали свою

шляхту и людей заграничных, представляя вид, будто бы и в их беспорядочном

правительстве есть эта обеспечивающая всякое право сила. Королевская коммиссия

состояла не из Аристидов бессребренников, а все из тех же эвдилоататоров и

расхитителей государственных доходов. Прижатые жолнерами к стене, они должны

были—или подвергнуться другой Хмельнитчине, пе козацкой уже, а жолнерской, или

же поделиться с мелкими обдиралами своею крупною добычею. Из двух зол они

выбрали меньшее.

Жолнеры согласились принять от коммиссии депьги под условием, что остальная

недоимка будет уплачиваться им по мере поступления в Скарб налогов, а король,

коронный гетман и коммиспары дали им ассекурацию на своих добрах, гарантируя

окончательную уплату до 15 сентября. Что же это был за король и какие сделки

соединяли его с прочими членами польской олигархии, явствует из следующих строк

роялиста Оевецима:

„Ноября 20 скончался краковский кастелянъ* (Николай Потоцкий) „оставив

свободное поле для соискательства лицам, желавшим вос пользоваться оставшимися по

его смерти вакантными должностями. При дворе долго колебались и отсрочивали их

раздачу, по наконец преимущество было оказано тем, которые с своей стороны

предложили более возмездия. Должность краковского каштеляна была предоставлена

мазовецкому воеводе, Варшицкому, несмотря на то, что, по общему мнению, право на

нее имел краковский воевода (Владислав Заславский). Барское староство передано

князю Богуславу Радивилу, люблинское—сендомнрскому кастеляну, Витовскому, под

тем предлогом, что недавно он оказал значительную услугу, приняв на себя должность

посланника в Москву, но в действительности его успеху гораздо больше содействовало

то обстоятельство, что он поднес в подарок королю 15.000 червонцев. Нежинское

староство предоставлено коронному маршалу (Любомирскому), булаву же вели.

.

373

кого гетмана король оставил пока при себе до дальнейшего усмотрениа"...

Орда не нришла еще к Хмельницкому, а без Орды он был воин без правой руки.

Надобно было пользоваться временем. Так и думали паны, но выходило у них иначе.

Во время передряги с войском вышли первые, вторые и третьи вици. Но многие

воеводства вооружались так медленно, как будто не верили, что Польше угрожает удар

ужаснее всех, нанесенных ей козако-татарами. Король, в последних универсалах,

оповещал, что неприятель приближается со всею силою, а это значило в числе 300.000.

„Еже часно, ежеминутно ждем его" (писал он). „Не думаем, чтобы нашелся кто-нибудь

нежелающий спасать отечество там, где дело идет о целости всего*. Этим способом

надеялся он вызвать шляхту в поле не позже 10 августа, а ближайшие воеводства

увидеть перед собой и раньше. В отчаянно вопиющих универсалах речь была уже об

остатке Польши. Но патриотизма не было там, где каждый панский дом составлял

отдельное государство, где каждый город был самоуправляющеюся республикой, а

король не имел ни самостоятельной власти, ни даже панской независимости.

Хмельницкий, выжидая событий, подвигался вперед медленно. Остановясь не

вдалеке от Сатанова и зная, что происходит в панском лагере под Глинянами, он крался

к нему волком, с намерспием повторить Батоговекую резню. В это время из панского

лагеря был выслан легкий подъезд, для осведомления о неприятеле. Подъехав под

Зборов, повстречался он с многолюдною козацкою чатою, разбежался во все стороны и

привез во Львов такия преувеличенные вести, что, по словам самих Поляков, все

начали думать' о бегстве.

Это был для Хмельницкого важный момент. Орда пришла уже к нему. Дай судьба

ему только несколько дней еще для набега,— Польша была бы у него в руках, и тогда

перед новым Тамерланом, коронованным короною Казимира Великого под именем

Богдана I, (Поляки были способны и к этому) задрожал бы действительно „весь светъ",

особенно культурный. Может быть, у Хмельницкого была уже в руках прокламация

другого ненавистника аристократов, другого заклятого врага папистов, Оливера

Кромвеля, от которой до нас дошел один титул, а именно: Theodatus Cmielnicki, Dei

gratia generalissimus ecclesiae Graecorum, imperator omnium cosacorum Zaporoviensium,

terror et exstirpator nobilitatis Po" Ioniae, fortalitiorumque expugnator, exterminator

sacerdotum Roma-*

874

.

norum, persecutor ethnicorum, Antechristi et Judaeorum *). Подав один другому руку,

эти два различные, но страшные каждый по-своему энтузиаста могли бы изменить

лицо Европы и Азии. Самые дикия картины счастья, как понимают счастье разбойники,

могли представляться Хмельницкому в этот важный момелт его истребительной

деятельности. Но демон злобы, корысти и властолюбия, служивший ему до сих пор

только с намеками на свое коварство, явился перед ним в образе вестовщика, и объявил

„счастливому 'человеку", как назвал его достойный его сват, что сын его, вместе с

господаровною и сокровищами тестя, разбитый на голову, осажден в Сочаве...

Сообразив последствия погрома и осады, Хмельницкий бро еился стремглав из-под

Сатанова (имя, соответственное событию) и, делая, как Татары, по 10 миль в сутки,

долетел до Белой Церкви без отдыха.

Орда, видя такое неожиданное отступление, похожее на бегство, покинула

Хмельницкого и ринулась на места, где оставались козацкия семьи с запасами. Тогда в

козацком войске послышались ужа • сающие проклятия и угрозы. Беглый гетман

успокоил Козаков только тем, что послал их по татарским следам, и таким образом не

мог ни воевать с панами, ни выручить сына из опасности. Нечистая сила разыграла с

ним одну из самых замысловатых своих трагикомедий.

В Белой Церкви ждал нашего Хмеля турецкий посол с письмом от визиря. Это

письмо сохранилось в пеясном московском переводе и, к сожалению, в поврежденном

виде. Его привез в Москву царский додъячий, Иван Фомин, который, может быть,

добыл его и „тайным обычаемъ", так как о козаках давно уже писал Бисель по своей