Яков Гордин - Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России

Ставку Николая, чтоб захватить его в плен или уничтожить? Но конная группа — Николай и его "штаб" — не стала бы дожидаться, пока пехота добежит до нее.

Единственным осмысленным объектом атаки могли стать орудия, выдвинутые для стрельбы. Но они были выдвинуты в последний период восстания, когда гренадеры Панова уже стояли обводом вокруг московского каре и, стало быть, не могли быть использованы для атаки.

Брошенная на орудия — к углу бульвара и площади — колонна матросов неминуемо была бы отсечена от остальной массы восставших и контратакована во фланги.

Остается только повторить: в той ситуации, которая сложилась на площади (а сложилась она потому, что был сорван план Трубецкого), восставшие могли только защищаться и вести переговоры, надеясь, что их твердость заставит правительство пойти на уступки. То есть в конечном счете реализованной оказалась идея Батенькова — "собрать толпу и заставить вести с собой переговоры".

В том, что происходило в Петербурге после девяти часов утра, была своя крепкая логика. В возникшей и стремительно развивавшейся ситуации диктатору Трубецкому просто не оставалось места.

Мы видели, что изменить он, по сути дела, ничего не мог.

Он мог разделить со своими сподвижниками их военную трагедию. Но он всю первую половину дня жил и действовал по своей прежней логике, которая не дала ему этой возможности.

И быть может, князь Сергей Петрович, избежавший казни, но проживший невеселую жизнь человека, не могущего оправдаться, не раз пожалел, что не оказался в каре у монумента первому императору…

Чтобы закончить тему "декабристских ошибок" 14 декабря, надо сказать о трех "классических" обвинениях: стояние на площади, с которым мы разобрались; необъяснимое нежелание Панова захватить дворец, которое мы объяснили; наконец, орудия Гвардейского экипажа, которые не были почему-то взяты на площадь, что оставило восставших без артиллерии. Орудия действительно стояли в арсенале Экипажа. И на площадь их взять можно было. Но стрелять из них на площади никто бы не смог: все артиллерийские заряды в столице хранились в специальной артиллерийской лаборатории, из которой их с трудом получили даже посланцы генерала Сухозанета. Так что и эта ошибка декабристов ошибкой не была.

Те лидеры тайного общества, те молодые офицеры, которые вступили в действие, вывели солдат на площадь и на площади защищались, вели себя в конкретных условиях идеально точно. Они делали именно то, что могли в этих условиях делать.

И ответственность за провал восстания лежит совсем не на них.

Они и после крушения плана, в сумятице сбитой последовательности действий, неясных задач, отсутствия единого командования, сделали так много, что до последнего момента качались весы…

И Николай это прекрасно понимал.

Восстание 14 декабря продолжалось около пяти часов. Настоящие боевые действия — обстрел картечью боевых порядков мятежников и подавление артиллерийским же огнем слабых попыток возобновить сопротивление — заняли не более получаса.

Кавалерийские атаки на каре были демонстрацией в куда большей степени, чем боевыми атаками.

Настоящая борьба на площади в этот день была психологической борьбой, борьбой за настроения гвардейской массы. И можно с полной уверенностью сказать, что если бы перед фасами московского каре и фронтом Экипажа ходили не штабс-капитаны, лейтенанты и поручики, а полковники, то настроение оказавшихся на стороне Николая полков было бы иным — пассивное сочувствие восставшим могло при определенных условиях стать активным, А условия эти — например, агитация или прямой призыв членов тайного общества, в немалом количестве находившихся в рядах правительственных войск, — в свою очередь, могли возникнуть при наличии штаб-офицеров в лагере восставших.

Особенность восстания 14 декабря, о которой нельзя ни на минуту забывать, состояла в том, что мятеж проходил под "законным лозунгом". Нарушителем закона, самозванцем, мятежником в глазах восставших полков был именно Николай. Солдаты прямо называли его сторонников — изменниками. Лозунг верности первой присяге, клятве, крестоцелованию, конечно же, не исчерпывал солдатских надежд и желаний, но он был на первом плане. И каждый фактор, укреплявший эту видимость законности действий восставших, оказывался жестоким ударом по лояльности солдат к Николаю. Присутствие в рядах восставших штаб-офицеров, а в идеале хотя бы одного генерала, должно было мощно повлиять на сознание пехотинцев и кавалеристов, окружавших Сенатскую площадь.

Во время противостояния на площади, после крушения плана Трубецкого, вся надежда мятежных офицеров возлагалась на переход других полков на их сторону. Попытки прямого воздействия на солдат делались неоднократно. Капитан Игнатьев, в то время командир роты преображенцев, писал позже: "Из мятежной толпы высылали к роте неоднократно низших чинов л. — гв. Московского полка для переговоров. При запрещении стрелять в них капитан поручил фельдфебелю Андреянову и некоторым унтер-офицерам удалять сих людей посредством убеждения"[76].

Агитация эта была опасна для правительственной стороны не только потому, что победа восставших сулила гвардейцам уменьшение срока службы, но и по исконной солдатской солидарности. Солдаты, выведенные для усмирения бунта, не питали ни малейшей озлобленности против мятежников даже в самых лояльных Николаю полках.

Измайловец поручик Гангеблов показал, что когда их батальон шел уже 15-го числа из-за города, где был дислоцирован, в Петербург, то во время остановки на окраине, у Красного кабачка, к батальону подошел корнет Скалой из Лейб-уланского полка, двигавшегося впереди. "Вдруг является… Скалой, как бы в беспамятстве, и начинает рассказывать об ужасах бунта; между прочим говорил, что митрополит вышел со крестом увещевать взбунтовавшихся измайловцев, но что гренадеры первого батальона, вырвав у него крест, били им преосвященного и что они, лейб-уланы, ожидают только первого сигнала от нашего батальона, чтоб единодушно закричать: "Ура, Константин!""

Это происходило уже после подавления восстания.

И мы можем представить себе, каково было напряжение на площади в часы противостояния.

В подобной атмосфере появление перед фронтом одной из ненадежных частей генерала или штаб-офицера с призывом защищать права императора Константина могло привести солдат в ряды мятежников.

Заговорщики прекрасно это понимали, мечтали о поддержке их выступления "густыми эполетами", жаждали участия старших офицеров и генералитета. Но несмотря на то, что они использовали смутные симпатии "сильных персон" к некоторым их намерениям как материал для агитации, те полулегенды, которые возникли в утро 14 декабря, созданы были не членами тайного общества. Их создала реальность.

В следственных делах мелькают упоминания о генералах, которых декабристы надеялись привлечь для защиты кандидатуры Константина, то есть для поддержки легальной части действий.

Арбузов показал, что за несколько дней до восстания у Рылеева "Бестужев лейб-драгун сказал, что к Якубовичу приезжали граф Бобринский и Самойлов и открылись ему в нерасположении к его императорскому высочеству Константину Павловичу, и явно предлагали вступать с ними в партию, услышав же, я спросил, что ж думает делать, на что мне Рылеев и Бестужев сказали, что сей час Чичерин, генерал-майор, об этом узнает и верно пошлют немедленно к Константину Павловичу, а между тем скажут Якубовичу, чтоб старался узнать все обстоятельно".

Разговоры о генерале Чичерине, по свидетельству Арбузова, возникали и перед самым восстанием, но решено было в конце концов его не извещать.

Это показание открывает совершенно новый сюжет — несильное, но тем не менее существовавшее в начале междуцарствия движение в пользу Николая среди гвардейских офицеров и попытки тайного общества противостоять и этому движению. Все это происходило на конспиративном уровне, поскольку Константин считался императором, Бобринский и Самойлов действовали в пользу отстраненного генералами Николая. Кто принадлежал к этой "партии" кроме названных лиц — неизвестно.

Но нам сейчас важен генерал Чичерин, который был командиром Лейб-драгунского полка и всей 1-й бригады легкой гвардейской кавалерии, в которую этот полк входил.

Генерал Чичерин был близким другом семьи Бестужевых. Именно он убедил Александра Бестужева пойти служить в лейб-драгуны. Михаил Бестужев так описывал эту сцену: "Генерал Чичерин в мундире шефа Лейб-драгунского полка держал такую речь:

— Друг мой, Саша! Ты не любишь фрунта, а хочешь быть полезным военной службе по ученой части — прекрасно! Но для этого одного желания мало, надо иметь возможность, — то есть на первый раз хоть добиться обер-офицерских эполет, а их тебе не дадут без знания фрунтовой службы, хоть бы ты с неба звезды хватал. Итак, если уже тебе не миновать горькой участи, мы постараемся ее облегчить, сколько возможно. Вот мой совет: я беру тебя в свой полк юнкером; месяцев пять-шесть ты потрешь солдатскую лямку, и потом ты офицер — ты свободен, и я благословляю тебя на все четыре стороны, — держи экзамен хоть прямо в начальники штаба".