Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года - Борис Иванович Колоницкий
Социалисты не были единственными участниками революции, которую они сами считали «буржуазно-демократической», но она прошла под социалистическими и революционными символами, что серьезно повлияло на дальнейшее развитие страны.
Либералы не предлагали своим последователям в 1917 г. своих особых символов — показательно, например, что в отличие от всевозможных социалистических партий кадеты не издавали в это время сборники песен. Позднее П.Н. Милюков с полным основанием писал: «Партия народной свободы сознавала всю опасность крутого разрыва с политической символикой прошлого»[1062]. Однако страной, как мы видим, радикально отвергались старые государственные символы, и связывать с ними свою судьбу в 1917 г. было равносильно политическому самоубийству: они все чаще воспринимались как символ контрреволюции. Именно так многие современники относились к похоронам казаков, погибших в дни Июльского кризиса в Петрограде: организаторы этой церемонии демонстративно игнорировали революционную символику и революционный ритуал. Это настораживало многих сторонников Февраля, даже если они и выступали против большевиков.
М. Рольф, автор интересного и важного исследования, посвященного советскому празднику, утверждает: «1917-й год был, таким образом, годом не только двоевластия, но и параллельного существования двух символьных систем»[1063]. Изучение конфликтов, происходивших вокруг символов, не позволяет согласиться с этим выводом. Символы революционного подполья, связанные с европейской социалистической традицией, практически монополизировали после Февраля политическую сферу. В России существовал редкий для военного времени политический плюрализм (возможности монархистов, однако, были существенно ограничены), но в сфере политической символики почти безраздельно господствовали знаки революционного подполья. Любое же покушение на революционные символы воспринималось как контрреволюция. Многие рядовые сторонники Февраля вне зависимости от своей партийной принадлежности, необычайно болезненно относились к любым попыткам даже частичной символической реставрации. Сложившуюся ситуацию должны были учитывать даже консервативные политические деятели — вынужденные прибегать к политической мимикрии, они использовали революционную политическую символику, способствуя ее утверждению.
Политическая, культурная и психологическая атмосфера, сложившаяся в стране после Февраля, стимулировала процесс создания новых политических символов. Именно в этот период начинает складываться советская геральдическая система. Символы революции стали фактически символами революционного государства, хотя это не соответствовало законодательству Временного правительства, а порой и явно противоречило его юридическим актам. При этом часть министров активно использовали революционную символику и способствовали ее легитимизации.
Двойственное отношение к государственной символике наглядно демонстрировало кризис власти после Февраля. Создавая государственную символику своего режима, делая, например, красный флаг государственным, большевики лишь узаконили реально сложившуюся ситуацию. Отменяя же ордена, погоны и другие знаки отличия, они опирались на массовое и стихийное движение, развивавшееся в течение нескольких месяцев.
Категорическое отрицание старых политических символов имело важное политическое значение. Подчас именно старые символы становились почвой для конфликтов между рядовыми военнослужащими и офицерами, командованием. В конце концов основную выгоду из этих конфликтов извлекали большевики и их союзники, однако можно с уверенностью утверждать, что множество больших и мелких «битв за символы» начиналось без прямого участия активистов политических партий. Символы стали важнейшим фактором самоорганизации стихийных движений, которые были важным фоном борьбы политических партий и часто влияли на ее исход.
Соответственно, важно выделить периоды, когда борьба вокруг символов приобретает особенно острый характер.
В марте — октябре особое значение имела борьба за утверждение новых символов и ритуалов (красный флаг, красные банты, «Марсельеза» и др.) и за отрицание символов и ритуалов «старого режима» (национальный флаг, гимн, «поминание» во время церковных служб, погоны, названия кораблей, отдание чести и др.). Исход этих конфликтов вел к усилению власти Советов и войсковых комитетов, хотя они и не всегда сами были инициаторами данных политических баталий, а шли за массовым стихийным движением. В конце концов и Временное правительство шло навстречу этим движениям, фактически (а иногда и юридически) отрицая статус «старых» символов и придавая официальный статус символам революционным.
После Июля правительство пытается стабилизировать и упорядочить систему государственных символов, отдавая, например, приказы о повсеместном восстановлении официального военно-морского флага. И хотя данное постановление было исполнено, но с точки зрения носителей революционной политической культуры, придерживавшихся разных политических взглядов, действия властей выглядели как символическая «реставрация». Восстанавливая дисциплину, воскрешая старые ритуалы и символы, они отдавали своим противникам революционные символы, важнейший в тех условиях инструмент политической мобилизации и легитимации.
К осени 1917 г. мода на политику сменяется апатией и разочарованием. Но воздействие революционной традиции наложило глубокий отпечаток на национальную политическую культуру, ее воздействие испытывали подчас люди и группы, находившиеся в противостоящих лагерях.
Показательно, что осенью вокруг символов вновь обостряется борьба, особенно остро она протекает в вооруженных силах. В армии вновь становится актуальным вопрос о погонах, а в военно-морском флоте вновь оспаривается авторитет Андреевского флага. Все это было знаком радикализации масс, процесса, способствовавшего политической победе большевиков и их временных союзников — левых эсеров, интернационалистов, анархистов, украинских социалистов. Однако нет свидетельств того, что за всеми этими конфликтами стояли какие-либо партийные организации. Вернее было бы предположить, что символы, воспринимавшиеся как «старорежимные», вновь стали инструментом самоорганизации масс, формой, позволявшей им выразить свое недовольство.
Политическая борьба почти всегда является и борьбой политических символов, конфликтом разных систем символов. Так, в 1917 г. система символов революционного подполья вытесняла государственные и национальные символы, которые воспринимались как символы «старого режима». Однако после Февраля «борьба за символы» имела и другие измерения. Так, шла борьба за право обладания тем или иным символом, попытки оппонентов использовать «свою» символику встречались необычайно резко. Это нашло отражение и в языке революции: себя, своих политических вождей, например, именовали «истинными знаменосцами», которые «высоко держат» красный флаг. Такая формулировка предполагала, что существуют еще знаменосцы «неистинные», недостойные святых символов, либо обманом их присваивающие. Большевики и умеренные социалисты нередко обменивались обвинениями такого рода.
Борьба шла и за понимание символа, за право его интерпретации, «перевода», приписывания ему того или иного значения. Не все сторонники революции, например, расшифровывали именно социалистическое значение символов. Так, для многих красные знамена были общими «флагами свободы», «флагами братства». Они могли восприниматься и как символы интернационализма, противостоящие всем национальным символам, и как новый русский национальный флаг, символ «революционного оборончества». Но красные флаги могли восприниматься и как «знамена пролетариата», как символ борьбы с буржуазией. В ходе развития революции массы могли переориентироваться на радикальные значения уже принятых ранее символов. Менялась иерархия коннотаций, на первый план выходило самое радикальное понимание знака.
Ориентируясь на «углубление» революции, большевики и
