Коллектив авторов - Смута в Московском государстве
В конце 30-х годов, под влиянием антипольских настроений и в преддверие скорой мировой войны, появились исследования, где беды России объяснялись иностранным вмешательством, а действия польских и шведских отрядов в начале XVII века получили название «польско-цшедской интервенции». Так вместо прежней схемы Ключевского — Платонова возникла новая, объясняющая все потрясения Смуты социальной борьбой угнетенных против закрепощения, примиренной общенародным выступлением против иностранных интервентов.
Неполнота этой концепции очевидна: она развивает лишь один тезис Ключевского («Смута, питавшаяся рознью классов земского общества, прекратилась борьбой всего земского общества со... сторонними силами»), но не указывает причин всеобщего расстройства общественной жизни. То, что в истории предстает единым потоком событий, разделено на два ряда явлений, и многое, не соответствующее новой схеме, отброшено — например, борьба за власть в верхах, история казачества, религиозный кризис. Не вполне ясно, почему Смута началась на фоне экономического подъема 90-х годов XVI века и успехов внешней политики. А главное — объяснение Смуты как комбинации крестьянской войны и интервенции не отражает динамики исторического развития; Смута оценивается не как этап роста, а как досадная помеха развитию государства, как будто восстановление центральной власти после «смутных времен> означало простое восстановление политических порядков державы Рюриковичей. Подобная внеисторическая концепция Смуты хороша лишь как «политическая гимнастика» (Ключевский) и совсем не похожа на ту действительную Смуту, что на столетия вперед предопределила исторический путь России.
Англичанин Джером Горсей, поражаясь размаху владений Ивана Грозного, заметил, что «они едва ли могли управляться одним общим правительством и должны бы были распасться опять на отдельные княжества и владения, однако под его (Ивана IV.— А. П.) единодержавной рукой монарха они остались едиными». Смута стала испытанием крепости этой власти; вновь после призвания варягов и образования Московского государства она поставила вопрос о роли государственного начала в истории народа. Удивительно в нашем политическом быту это обратное отношение «ускоренного внешнего роста государства» и развития «народных сил», когда упрочение центральной власти не означалоблагоденствия подданных, а, наоборот, тянуло из них все жилы — «государство пухло, а народ хирел», как писал Ключевский. Успехи правительства Бориса Годунова опирались на крайнее перенапряжение народных сил, увеличение «государева тягла» и не могли не привести к взрыву. Падение Федора Годунова и последующие жертвы, принесенные для восстановления центральной власти, показали, с одной стороны, насколько эфемерными были успехи государственного строительства при Иване IV, когда вместо действительного государства существовала лишь «мечта» о государстве (К. Д. Кавелин), и с другой стороны, сколь крепки уже стали «связи национальные и религиозные», сохранившие целостность России, когда «надломились политические скрепы общественного порядка».
«Национальные и религиозные связи» являются важнейшим содержанием русских сочинений о Смуте. Их авторы — монахи («Мы обязаны монахам нашей историею»,— как заметил Пушкин2), ратники и приказные дьяки, вовлеченные в мощный человеческий поток, принужденные пройти по самой быстрине и выброшенные на безопасный берег. Записки о Смуте рождались в конце 10-х — в 20-х годах XVII столетия, когда пошатнувшиеся основы царства и пошатнувшаяся набожность были восстановлены, и все, произошедшее с Россией, казалось сном наяву3. Смута перевернула привычные представления. Если в прежней литературе русские князья реками проливали басурманскую кровь, то теперь собственные православные цари рекой проливали кровь своих подданных. «Царскогочина яблоко»— державу Российского царства,— «наслаждаясь властью», катали в руках и перебрасывали друг другу как мячик, Федор, юродивый и церковный звонарь на троне, худородный татарин Борис, монах-расстрига Гришка, трусливый увалень и клятвопреступник Василий Шуйский. Цари играли жизнью своих слуг, а те играли царями, «яко детищем», то «хватали за посох и позорили... много раз» и говорили, «чтобы сошел с царства», то терзали до смерти, ища награды у нового монарха. И самые знатные, опора государственного устройства, совершали поступки, означавшие самоотречение, не помня прежней меры своего слова, и никто не был равен сам себе: Шуйский дважды перед всем миром утверждал противоположные мнения о личности убитого царевича Дмитрия, Мария Нагая, безутешно оплакивавшая мертвого сына, без колебаний признала его в Самозванце. Во главе страны стояли теперь не прежние «земледержцы и правители», а «земле-съедцы и кривители», как горько посмеивался неизвестный автор «Новой повести о преславном Российском царстве».
Там, где царил извечный порядок, теперь верховодил случай, и тогда собирались «мужики коверинцы, колтыринцы и конобеевцы и говорили межь себя так: «Сойдемся-де вместе и выберем себе царя». И поднялись цари под разными именами — один назовется Петром, другой Иваном по прозванию Август, иной Лаврентием, иной Гурием.
Священные одежды архиереев поляки резали на портянки. Коломенского епископа Иосифа, привязав к пушке, возили под стены осажденных городов и этим устрашали городовых «сидельцев». И Богородица — защитница Русской земли — смотрела на все это с иконы, а рядом, на стене, были пригвождены «злодейские руки» поляков, глумившихся над образами Христа и Богоматери.
Эти ужасные потрясения, занесенные в русские сочинения о Смуте, могли быть поняты как апокалиптические знаки, предвещающие близость последних времен и Страшного суда, но после воцарения «тихого» царя Михаила сказочно быстро установился мир и покой, и жизнь, как ни в чем не бывало, вошла в свои прежние берега. Оставалось объяснять обретенное спокойствие принятыми Богом жертвами Смуты. Для того чтобы благоденствовать дальше, нужно было еще раз пережить недавние «смутные времена», но по-иному, не в «недоумении» и не в «безумном молчании, еже о истине к царю не смеюще глаголати»°, а обратив Смуту в разумные формы историописания, представив ее как религиозную драму искупительной жертвы и спасения.
Люди оказались плохими актерами в этой драме, и на авансцену были выведены небесные силы — Христос, Богородица и святые Русской земли. Перед участниками Смуты, как перед ветхозаветными пророками, пали завесы времени, и неизвестный иконописец Дворцового приказа видел знак, предвещавший скорую смерть Скопина-Шуйского; преподобный Сергий являлся некоему немощному старцу, беспокоясь о трех слепых меринах, выгнанных конюшим Афанасием Ощериным по недостатку корма; в Архангельском соборе ночные стражи слышали «некие сопротивные беседы» и голоса, поющие отшедшим душам 118 псалом с аллилуариями; жена Бориса Мясника Меланья видела жену в белых ризах, а инок Варлаам — Богородицу и нозгородских святых Никиту, Иоанна и Варлаама Хутынского.
То, что прежде переживалось бессловесно и, значит, без всякой надежды, теперь, в русских сочинениях о Смуте, получило библейские имена, и потому даже самые страшные бездны отчаяния стали частью библейской истории, которая вся означает искупление и конечное спасение. Бессловесный прах на месте прежней великой России назывался теперь «мерзостью запустения» (Дан. 9,27), то есть, как и в библейской книге пророка Даниила, стал прахом разрушенного Иерусалима, который возродится в будущем царстве праведных (От-кров. 21,2). Испытания Русской земли получили подкрепленные надеждой имена всемирного «потопа» и «египетского плена», а ведь, согласно библейской легенде, после потопа господь вновь обратил свою милость к потомкам Ноя, а после египетского плена вывел израильский народ в обетованную землю.
Смута началась с «великой крови неповинной» мальчика Дмитрия и была платой целой земли за эту кровь; но кровь царевича — еще и искупительная жертва за Русскую землю, обеспечивающая спасение тем, кто пройдет через покаяние.
И если никто не сохранил добродетельной души, историю начинают вершить невинные дети, подобно трем библейским отрокам, воспевшим хвалу Богу из огненной печи (Дан. 3,52—90). Отрок Дмитрий принял мучение от злочестивых убийц и по смерти стал творить чудеса; отрок, посаженный на стену Новодевичьего монастыря, выкрикнул на царство Бориса Годунова; отрок Михаил Романов, знаменуя конец Смуты, вышел к народу в Мономаховом венце.
Работа, проделанная первыми историографами «Смутных времен», по масштабу и по воздействию на национальное самосознание может сравниться с сочинениями русских книжников XV — XVII веков о легендарном Мамаевом побоище. Однако если в цикле повестей о Куликовской битве все внимание авторов направлено на укрепление Московского государства в борьбе с внешними врагами, то русские рассказы о Смуте заставляют заглянуть в самые глубины «неустройства» собственной земли, еще раз укрепиться в вере и испытать психологическую и религиозную катастрофу, с которой началось «бунташное» и раскольничье XVII столетие.
