Век империи 1875 — 1914 - Эрик Хобсбаум
Теперь оба вывода правильны, но второй намного более полезен для историков, чем первый. Первый действительно не объясняет должным образом того, как произошла революция в физике. Старые парадигмы обычно не препятствуют и не препятствовали тогда прогрессу исследования или формированию теорий, которые, казалось, были и согласующимися с фактами, и интеллектуально плодотворными. Они просто производили то, что может быть увидено в ретроспективе (как в случае с эфиром), будучи ненужными и недостаточно усложненными теориями. Наоборот, революционеры в физике — главным образом, принадлежащие к той «теоретической физике», которая все еще едва признавалась областью, по праву расположенной где-нибудь между математикой и лабораторным прибором, — явно не испытывали какого-либо большого желания выяснить непоследовательности между наблюдением и теорией. Они шли своим собственным путем, иногда побуждаемые чисто философскими или даже метафизическими мыслями подобно поиску Максом Планком «Абсолюта», который ввел их в физику против мнения учителей, которые были убеждены, что все еще оставалось небольшое число углов для связи с этой наукой, и в отделы физики, которые другие расценивали как неинтересные{253}. Ничто не является более удивительным в кратком автобиографическом очерке, написанном в пожилом возрасте Максом Планком, чья квантовая теория (открытая в 1900 г.) ознаменовала первое общественное крупное достижение новой физики, чем чувство изоляции, боязни быть непонятным, почти неудачи, которое, очевидно, никогда не покидало его. В конце концов, немного физиков были более уважаемы в своей собственной стране и в мире, чем он в течение своей жизни. Многое из описанного им в этом очерке безусловно было результатом работы двадцати пяти лет, начинающихся с его диссертации в 1875 г., во время которых молодой Планк безуспешно пытался заполучить признание своих старших коллег — включая людей, которых он в конечном счете обратил в другую веру, — чтобы понять, дать ответы, даже прочитать труд, который он представил им на рассмотрение: труд, о чьей убедительности, по его мнению, не было возможности никакого сомнения. Мы оглядываемся назад и видим ученых, признающих наличие серьезных нерешенных проблем в своих областях и приступающих к их решению; некоторые шли правильным путем, большинство — неправильным. Но фактически, как напоминают нам историки науки, по крайней мере со времени Томаса Куна (1962), это не является способом, которым оперируют научные революции.
Что же тогда объясняет преобразование математики и физики в этот период? Для историка это серьезный вопрос. Кроме того, для историка, который не исследует исключительно специализированные дебаты среди теоретиков, вопрос состоит не просто в изменении научного образа вселенной, а в отношении этого изменения к остальной части того, что случилось в этот период. Процессы интеллекта не автономны. Как бы то ни было, природа отношений между наукой и обществом, в которой она выражена, и специфическая историческая конъюнктура, в которой она существует, и есть такое отношение. Проблемы, которые распознают ученые, методы, используемые ими, типы теорий, которые они расценивают как удовлетворительные вообще или адекватные в частности, идеи и модели, которые они используют в решении их, являются таковыми для тех мужчин и женщин, чья жизнь, даже в настоящее время, является отчасти ограниченной пределами лаборатории или предмета изучения.
На первый взгляд некоторые из этих отношений являются простыми. Существенная часть импульса к развитию бактериологии и иммунологии была функцией империализма, произведенной, чтобы империи дала толчок для одоления тропических болезней, таких как малярия и желтая лихорадка, которые сдерживали действия белых людей в колониальных областях{254}. Прямая линия, таким образом, связывает Джозефа Чемберлена[73] и (сэра) Рональда Росса[74], нобелевского лауреата в 1902 г. Национализм сыграл роль, которая далека от того, чтобы пренебречь ею. Вассерманн, чей тест на сифилис обеспечил сильный стимул развитию серологии, подгонялся с 1906 года и далее немецкими властями, которые стремились догнать то, что они расценивали как чрезмерный прогресс французского исследования по сифилису{255}. В то время как было бы неразумным пренебрегать такими прямыми связями между наукой и обществом, осуществляемых ли в форме патронажа правительства или бизнеса и в форме оказания давления или в менее тривиальной форме научного труда, стимулированные или возникшие из практических достижений промышленности или ее технических требований, — эти отношения не могут быть удовлетворительно проанализированы в такие сроки, и менее всего за период с 1873 по 1914 год. С одной стороны, отношения между наукой и практическими применениями ее результатов были далеко не близкими, за исключением химии и медицины. Так, в Германии 1880-х и 1890-х годов — немногие страны принимали практические применения достижений науки более серьезно — технические академии (Technische Hochschulen) сетовали, что их математики не ограничивались только преподаванием математики, необходимой инженерам, и профессора инженерного дела противостояли таковым математикам в открытой битве в 1897 г. Действительно, большая часть немецких инженеров, хотя и вдохновленных американским примером оборудовать технологические лаборатории в 1890-х годах, не находились в тесном контакте с современной наукой. Промышленность, наоборот, жаловалась, что университеты не интересовались ее проблемами и проводили свои собственные исследования — хотя не торопились делать даже это. Крупп (который не разрешал своему сыну посещать техническую академию до 1882 года) не проявлял интереса к физике, в отличие от химии, до середины 1890-х годов{256}. Коротко говоря, университеты, технические академии, промышленность и правительство были далеки от того, чтобы координировать свои интересы и усилия. Спонсируемые правительствами исследовательские институты действительно возникали, но они по-прежнему развивались едва ли успешно: Общество кайзера Вильгельма (сегодня Общество Макса Планка), которое финансировало и координировало основные исследования, было основано после 1911 г., хотя оно негласно финансировало исследования и до 1911 г. Кроме того, в то время как правительства несомненно начинали поручать и даже подталкивать те исследования, которые они рассматривали как значимые, мы пока еще едва можем говорить о правительствах как о главной силе, заказывающей «фундаментальные* исследования, больше чем мы можем сказать о промышленности, возможно, за исключением лабораторий Белла. Кроме того, единственной наукой, за исключением медицины, в которой чистое исследование и его практические применения были одинаково интегрированы в это время, являлась химия, которая, конечно, не испытала никаких фундаментальных или революционных преобразований в течение нашего периода.
Эти научные преобразования не были бы возможны, но технические достижения в индустриальной экономике,
