Татьяна Окуневская - Татьянин день
…какая невероятная сила — совесть, даже у подлеца… внешне он такой же, но внутри у него буря, он тонет, он вне себя, глаз на меня не поднимает, не поздоровался, как-то вдавился в кресло, стал маленьким, сутулым, без кровинки в лице, руки дрожат, жалкий, скрюченный старичишка… если бы люди знали, как придется расплачиваться за доносы, не писали бы их…
Я до удивления спокойна, видимо, от отвращения к Колодному. Прокурор обратился ко мне:
— Вы узнаете человека перед вами?
— С трудом, я думаю, что если бы этого человека привести в чувство, то, наверное, он стал бы похожим на моего директора фильма «Сказка о царе Салтане».
Рублев метнул на меня огненный взгляд, у прокурора про-мелькнула подкожная улыбка.
— Товарищ Колодный утверждает, что в Киеве, в кафе на Прорезной улице, вы ругали коммунистов, называя их лживыми и нечестными людьми. Было это?
— Нет. Вся студия знала о моих пикировках с Луковым, и когда Луков в очередной раз сказал что-то грубое и личное, я опять с ним начала ссориться, и если я что-то и сказала, это могло относиться только к Лукову.
— Как, по-вашему, товарищ Колодный, почему же Луков тоже утверждает, что если такой разговор и был, то он мог касаться только лично его, Лукова.
— Нет, это было не так, она сказала вообще про коммунистов! А скажите, Иван Федорович и товарищ прокурор, если бы при вас сказали такое про коммунистов, вы бы не написали об этом куда следует?
— Несомненно! Вы правы, конечно, написали бы, но не считаете ли вы, что если слова эти даже и были сказаны, то шесть лет тюрьмы за них — достаточно?
Колодный охрип.
— Но я, как коммунист, не могу отказаться от своих слов, тем более что они действительно были сказаны.
Эта мука невыносима, Колодный в таком состоянии, его вот-вот вырвет.
— Я прошу прервать очную ставку, мне плохо с сердцем.
Меня увели. Почти тут же снова на допрос. Рублев так же весел.
— Как вы себя чувствуете?
— Мне не было плохо, дальше было бессмысленно продолжать очную ставку.
— Какое впечатление она произвела на вас?
— Ужасающее! Я решила никогда не писать доносы!
Рублев рассмеялся.
— Но я был удивлен, как вы выкрутились, что это — прозрение свыше?
— Чувство самосохранения, вспомнила, что я тогда за столом действительно в очередной раз поссорилась с Луковым.
…странно… Рублев совсем другой без прокурора… друг… единомышленник… как бы оправдываясь, рассказал, что до работы в органах он был первым человеком на заводе, рабочим, мастером, секретарем парткома, по этой линии его и мобилизовали в госбезопасность… и надзирательница в Матросской Тишине, знатная ткачиха… наверное, и мой Макака… и, наверное, этих людей, выросших в простых, добропорядочных русских семьях, умеющих красиво трудиться, власть и подхватывает, чтобы разбавить свое грязное болото… хочется рассказать Рублеву, что у меня есть здесь еще и Макака, но нельзя…
— Вам осталось потерпеть еще немного. Я скоро заканчиваю дело.
Зайчик! Наташа! Алеша! Друзья! Неужели я смогу прикоснуться к вам, обнять… Дом! А где же он… Ничего! Все будет! Все сделаем с Алешей! Я верю, что так будет!
Щелчок ключа.
— На допрос.
Рублев все в том же приподнятом настроении.
— Ну вот! Дело сдано, решение будет вынесено днями, и мне надо знать, куда вас доставить: вашего Зайчика в Москве нет, она с мужем на юге, так вот вызывать их встречать вас?
— Нет, нет и нет! Дни уже ничего не решают, я Зайчика подожду, сама очнусь, отвезите меня в наш первый с Борисом семейный дом на Калужскую, там умерла Мама, там живет Тетя Тоня, моя двоюродная бабушка, только обязательно предупредите ее — она очень старенькая, только телефона там у нас не было…
— Не волнуйтесь, обо всем этом я позабочусь, но должен вас огорчить: вы обязательно должны появиться на Беговой и оставить в своей комнате ну хотя бы свой лагерный мешок.
— Нет.
— Я так и думал, но тогда это должен сделать офицер, который будет вас сопровождать.
— Я не хочу офицера, я никого не хочу, я хочу домой!
— Прошу вас успокойтесь, вы отстали от жизни, положитесь на меня.
99
Еще одна пятница… еще мучительнее, чем тогда в одиночке… пятница с пяти часов вечера, суббота, воскресенье, раньше одиннадцати Рублев в понедельник не вызывает… Боженька, дай терпение…
Слушаю тюрьму — неинтересно, знаю наизусть; пересчитала все шаги, во всех камерах лишних арестованных нет, нет Жемчужиной, нет отца с дочерью, новых книг тоже нет, это значит — меньше стали арестовывать обладателей библиотек «Academia»… повторно книги, которые читала после ареста, читать не могу, сразу вспоминается арест, в содержание, как и тогда, вникнуть не могу; жду каждые четвертые сутки дежурства Макаки.
И на прогулке не слышно автомобильных гудков, гула, город замер, вымер, умер; и думаю, думаю, думаю, и мечусь, мечусь, мечусь, как тигрица в клетке, и хожу, хожу, хожу до изнеможения; в тюрьме могильная тишина, ни истерик, ни кляпов, ни криков…
Щелчок ключа.
— На допрос.
Суббота! Что опять могло со мной случиться?! Единственный вызов в тюрьме в субботу.
Рублев и прокурор, в мундирах, приказывают встать, встают тоже.
— Выслушайте решение суда по вашему делу: «Именем Советской…» — Голос Рублева звенит в голове, бьется птицей… те же слова в Бутырской тюрьме и в конце: «к десяти годам исправительно-трудовых лагерей».
Вечность…
Почему ни одному доброму человеку не пришло в голову читать приговоры с конца, можно умереть, недослушав решения.
— «…освободить из-под стражи за отсутствием состава преступления».
Схватили руки, пожимают, поздравляют, позвали к своему столу…
— Но сегодня суббота, и никого из тюремной администрации, которая должна оформить ваше освобождение, нет, начальнику уехал на охоту, дома не оказалось никого. Мы бросились к высшему начальству, и нам приказали отправить вас домой с полуоформленными документами.
— Что значит полуоформленными?
— Потом вам придется приехать к нам за своими вещами и документами.
— Нет. Во сколько начинает работать ваша тюрьма?
— В восемь утра.
— Я дождусь понедельника.
— Но по закону мы не имеем права держать вас, свободного человека, в тюрьме!
— Есть анекдот: Рувим бегает с головной болью по комнате оттого, что не может сегодня отдать долг соседу напротив, тогда жена подбегает к окну, открывает форточку и кричит соседу: «Хаим! Рувим тебе сегодня долг не отдаст!» — Поворачивается к мужу: «Пусть теперь у него болит голова!»
Хохочут.
— Хорошо, мы берем ответственность на себя, потому что и высшего начальства мы сегодня нигде не найдем, но вы подтвердите свое решение распиской?
— Да.
100
Что я опять наделала!.. Но теперь все равно уже не вернуть!.. Что может случиться за тридцать шесть часов!..
Да и не хочу! В понедельник дежурство Макаки, я с ним должна попрощаться!
Настроение! Когда в глазок не наблюдают, танцую, мурлыкаю, даже тихонько пою, составила план освобождения, все продумала, а за козырьком уже и вечер настал!
Подъем! Щелчок ключа в восьмую камеру… в девятую… сейчас ко мне… нет, в одиннадцатую… в двенадцатую…
Щелчок ключа.
Макака!
Глаза!.. В его лице даже и сейчас ничего не дрогнуло, но глаза!.. Из глаз льется на меня счастливое сияние! Господи, какой же этот Макака сейчас красивый!
— На выход с вещами.
Голос все-таки дрогнул.
Я засовываю в мешок какие-то свои вещички, тапочки, руки дрожат, не слушаются. Макака подлетел и в секунду все запрятал. Идем. Решилась, беззвучно одними губами:
— Я вас никогда, никогда не забуду.
И последний раз за мной захлопнулась проклятая тюремная дверь, поднимаемся куда-то на лифте, ослепительное солнце, нет козырьков. Я здесь, по-моему, когда-то была, маленький, белый, уютный карцер, мой лагерный мешок, в нем есть ленточка, губная помада, тушь для ресниц, причесалась, завязала волосы ленточкой, только начала красить ресницы, влетел Макака, вырвал тушь, зашипел: «скорей», исчез, и опять щелчок его ключа.
— На выход, без вещей, к начальнику тюрьмы.
Бедный Макака, он-то все знает, что творится и что может здесь твориться, он волнуется, спешит выбросить меня из тюрьмы…
Вот откуда я знаю этот коридор: Мамин крик, моя истерика, кляп, вызов к начальнику тюрьмы, маленькому, пузатенькому паучку.
Навстречу из-за стола поднимается молодой, высокий, симпатичный офицер! Тот! Из «Матросской тишины»! Который ездил на охоту и потом утешал меня, что я скоро буду дома!
Бросился ко мне, схватил руку, не выпускает.
— Поздравляю! Помните, я вас все утешал, что вы скоро будете дома! Счастливой вам жизни! Радости!
Схватил обе руки.
— В счастливую, свободную жизнь!
