ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

Итак, Верховное существо едино и неделимо, и гражданин Робеспьер – пророк его!

Лишь через шесть месяцев Максимилиан Робеспьер воплотит свою мечту о новой «очищенной» религии в жизнь, введя во Франции культ Верховного существа и встав во главе этого культа. А сейчас его не поняли даже коллеги по правительственным Комитетам – все они пока приветствовали «Разум». Что же касается соратников по «триумвирату», Робеспьер мог быть доволен лишь Сен-Жюстом: как доносили из Страсбурга собственные агенты Неподкупного, наблюдая провинциальный «дехристианизаторский карнавал», устроенный местным антирелигиозным деятелем – общественным обвинителем департамента Нижний Рейн расстригой Шнейдером, Сен-Жюст, этот истинный ревнитель «слова и дела Божиего», не удержался от слез (и очень вскоре послал Шнейдера на парижскую гильотину). Понятно, что Робеспьер, ни разу не видевший на лице Антуана не то что слезинки, но даже сильного проявления чувств, этому сообщению не поверил. Но остался доволен: слухи о духовной сентиментальности его помощника, которого все почитали истинно «железным человеком», были весьма полезны самому Неподкупному. В противоположность этому рассказы о религиозной деятельности Кутона в Пюи-де-Доме совсем не радовали: верный соратник Робеспьера играл там (к ужасу последнего!) роль одного из самых активных дехристианизаторов!

…Сразу же вернувшись из Лионской экспедиции, Кутон, празднуя взятие «Освобожденного города» в Иссуаре, распорядился сжечь двести статуй святых из церквей этого города. В письме ошеломленному Робеспьеру от 26 брюмера он с удовольствием описывал разоблачение им обмана «святой крови» в другом городишке департамента Бийоме, где два века хранилась склянка якобы с кровью Иисуса Христа. «Приехавший со мной опытный химик в присутствии народа, – хвастался Кутон, – произвел анализ находившейся во флаконе жидкости, и оказалось, что это окрашенный спиртовой раствор терпентинной камеди. Подобный эксперимент рассеял заблуждения и возбудил негодование народа против жуликов, так долго злоупотреблявших его искренней верой. Надеюсь, до моего отъезда в данном департаменте будет покончено с господством шарлатанов!»

За два дня до этого в Клермон-Ферране Кутон издал постановление о запрете всех культов и званий священников, позднее, явно подражая Фуше, опубликовал декрет о переименовании всех кладбищ в «поля вечного покоя», а 30 брюмера провел в центральном городе департамента большое антиклерикальное мероприятие – официальное торжество в честь памяти трех революционных мучеников – Марата, Шалье и Лепелетье.

Во имя святой революционной троицы – вперед, к победе Республики!

Так же как и везде, не обошлось в Клермон-Ферране без непременного огромного костра на центральной площади города, в котором сгорели изображения святых и церковная утварь, а вокруг до самого утра танцевала чернь, обряженная в священнические ризы. Обычно сдержанный Кутон на этот раз превзошел самого себя, исполнив песню «О глупом почитании святых» и разрешив местным санкюлотам «разрушать церкви, признанные совершенно бесполезными, и по своему усмотрению распоряжаться их содержимым»!

Здесь же Аристид-Кутон, то есть «справедливый Кутон», как его по имени древнегреческого философа назвали восхищенные местные народные общества [129], подтвердил дарованное ему прозвище, объявив о разовом (но гигантском!) налоге на «богатых эгоистов» в размере одного миллиона двухсот тысяч ливров, которые должны были пойти на нужды неимущим департаментам.

5 декабря наступил апофеоз кампании дехристианизации в Сен-Дени, или во «Франсиаде», как теперь именовалось это место (согласно декрету об уничтожении королевских гробниц, принятого по докладу Барера еще летом), были вскрыты и осквернены многие «аристократические» могилы, которые разрывала и грабила Революционная армия. Одновременно толпа санкюлотов ворвалась в церковь Сорбонны и разломала гробницу с прахом кардинала Ришелье. Уличные мальчишки с радостными воплями, словно мяч, гоняли по улице мумифицированную голову великого кардинала. Останки его найти так и не удалось (позднее оказалось, что все-таки голова и один палец руки уцелели).

Это событие переполнило чашу терпения Конвента и испугало самих дехристианизаторов. 17 нивоза [130] Конвент по докладу Робеспьера принял закон о свободе культов, запрещавший насилие и угрозы по отношению к церкви. Дехристианизаторы в своем большинстве отреклись от «разума» и осудили крайности «нереспубликанского атеизма», что, впрочем, их не спасло. Весной 1794 года под ножом гильотины скатились головы Шометта, Эбера, Клоотца, Шнейдера, бывшего епископа Гобеля, командующего Революционной армией Ронсена, одного из главных проповедников атеизма в Конвенте Моморо, его жены, бывшей одной из главных «богинь Разума»…

Боги (теперь уже новые революционные боги!) жаждали крови так же, как и прежние. И лучше всех это понимал Робеспьер, провозгласивший свободу культов, но вовсе не желавший возвращения старой «испорченной» религии (как никто не думал после декрета о свободе культов открывать церкви и давать волю священникам) и уже втайне от всех обдумывавший сотворение собственного чуда – явления французам «пророчества новой веры – Верховного существа»…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГОЛОВА ДАНТОНА.

Вчера я видел, как арестовали несчастного булочника, сказавшего в одной кофейной, что Дантон стоил больше, чем Сен-Жюст. Сегодня мы казнили семерых осужденных.

Уезжая в миссию в Рейнскую армию во второй раз, Сен-Жюст напрасно понадеялся на Максимилиана: Робеспьер, оставшись в Париже один, если не считать теперь слепо следовавшего за ним Кутона, не смог удержать монтаньяров – «партию победителей» – от раскола. Впрочем, в данных обстоятельствах, может быть, и Сен-Жюст ничего бы не смог сделать, даже если бы остался в Париже, – слишком велики стали противоречия между интересами враждующих «левых» и «правых» группировок, ультрареволюционеров Эбера и умеренных Дантона. Начало этой борьбы, которой тогда он еще не придал большого значения, было положено двумя доносами Фабра д’Эглантина, свидетелем которого стал Сен-Жюст перед самой своей поездкой на фронт. Затем в течение своего двухмесячного отсутствия он, занятый борьбой с иноземными врагами, не мог видеть развернувшейся в Париже борьбы Робеспьера с врагами внутренними – эбертистами и дантонистами.

Врагами ли? Нет, долгое время бывшие соратники по борьбе с Жирондой (а до того – с фельянами) не казались Робеспьеру настоящими врагами. Тем более что Дантон, общепризнанный лидер «правых», отсутствовал в это время в Париже, его сторонники подавленно молчали, а «крайние» революционеры, вяло поругивая революционеров «умеренных», все больше занимались какими-то ребяческими делами, кажется, далекими от реальной борьбы за власть, – через кампанию дехристианизации занимались по всей территории Франции изничтожением католической религии.

20 брюмера Робеспьер, удивляясь самому себе, с полным спокойствием наблюдал со стороны полусумасшедший праздник Разума, который Конвент почти в полном составе провел в соборе Парижской Богоматери1. А ранним утром 24 брюмера к нему домой явился подозрительный депутат Шабо, упомянутый в доносе Фабра как активный участник «иностранного заговора», и сделал собственный донос на «заговорщиков».

– Если бы капуцин не сообщил Элеоноре [131], что пришел разоблачить козни против Республики, его близко бы не подпустили ко мне, – брезгливо поморщился Робеспьер, рассказывая о происшедшем Сен-Жюсту (дело было сразу же после возвращения Антуана из армии вечером 29 декабря). – Как ты знаешь, за два месяца до этого расстригу вместе с приятелями-депутатами Жюльеном (тот, который упоминается вместе с Шабо в доносе Фабра), Базиром и Осселеном, – все, кстати, сторонники Дантона! – изгнали из Комитета общей безопасности за вполне доказанные обвинения в коррупции: люди, которые должны были охранять общественную безопасность, на самом деле за деньги покровительствовали банкирам, поставщикам и даже тайным аристократам! Не были ли 200 тысяч ливров Шабо, представленные им как приданое его австрийской невесты Леопольдины Фрей, на которой он только что женился, на самом деле его собственными, уворованными у государства деньгами, которые он, таким образом, делал вполне законными? А представитель Осселен? Сам писал текст закона об эмигрантах, и сам же спасал этих эмигрантов за взятки, не взяв денег разве что с маркизы де Шарри, и то потому, что сделал ее своей любовницей! С Осселена мы и начали – за пять дней до доноса Шабо он из всей этой тепленькой компании был арестован первым. Понятно, почему Шабо заметался: на следующий день после ареста Осселена выступил с предложением, чтобы ни один депутат не мог быть предан суду Революционного трибунала, не будучи предварительно выслушан Конвентом. И слова-то какие нашел, этот похотливый порочный монах-взяточник! – Робеспьер презрительно сжал губы: – Вот послушай, я запомнил: «Смерть меня не пугает; если моя голова необходима для спасения Республики, пусть она падет! Мне важно только, чтобы восторжествовала свобода, чтобы террор не сокрушил все департаменты, чтобы Комитет общественного спасения обсуждал все доклады перед тем, как их декретировать! Если в Конвенте нет правой стороны, я один образую ее, хотя бы ценой своей головы! Нужна хоть какая-то оппозиция…» Чтобы спасти свою шкуру, ему захотелось в оппозицию!