Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 2. С Юрием Гагариным
В село это из Воронежа можно попасть и «морем», и сушей. Если любите реку, садитесь на «катер». Так называют на пристани большую лодку с тракторным мотором. Прийти надо заранее, иначе не найдешь места среди корзинок, ведер, грибных лукошек. С базара, из города едут сельские бабы, и речная посудина бывает загружена доверху. Впрочем, местечко всегда находится и для собаки, и для ружья, и связку удочек пристроишь у борта.
По дороге катер обязательно завернет в глухую лопушистую заводь. Тут вылезут рыбаки, чтобы остаться на ночь. Но это не последняя остановка.
В лесном домике у реки живет «мотористина любовь». Она издалека услышит тарахтенье и будет стоять под вязом в белом нарядном платье, ожидать, пока катер ткнется в берег. Моторист будет долго пить молоко из глиняной корчажки. Потом начнется длинный разговор. Разговору может и не быть конца, но какая-нибудь баба не вытерпит:
— Ну будя, поехали!..
Катер спугнет стаю уток, качнет на волнах одинокую лодку. Медленно, но упрямо будет лезть катер против течения. Порой покажется — заблудились. Мелькнет в прорехе между дубами колокольня, а катер вдруг начнет забирать вправо, в луга. Не беспокойтесь — моторист свое дело знает. Это река, выйдя от Белой горы на простор, начнет выписывать кренделя между копнами и одинокими вербами…
Перед закатом бабы начнут разыскивать свои лукошки и вы увидите на горе очень старую кирпичную церковь. А внизу — лес, река, лодки на приколе, приземистые, крытые камышом домики. Это и есть Чертовицкое.
Перевозчик Федор Павлович Тарарыков уверяет, что в древности в этих местах проходила граница с татарами — ч-е-р-та. Отсюда, мол, название у села такое.
С обрывистой, нарытой ласточками горы далеко видна причудливо изогнутая река, виден зеленый у воды и голубой у горизонта дубовый лес. На много верст как на ладони прибрежная равнина. Очень может быть, что какой-нибудь дальний предок старого перевозчика нес службу на этой горе. Подпаливал смоляной факел или бил в набат, если видел ногайскую конницу за рекой.
Сейчас село рассыпалось по буграм и буеракам — потонуло в садах. С реки видны только старый дуб и камышовые крыши…
— Ишь какая полыхнула! — скажет горбатый Федор, услыхав плеск сонной рыбы. — Килограммов пять, не меньше…
Сидят, курят. Глядят, как играют зарницы над лесом.
— По Цельсию нынче семнадцать… — скажет после общего молчания маленький старик, которого все тут почему-то Кочетом зовут.
Старик много лет служил «при реке». Мерил подъем и температуру воды. Лет семь назад должность «при реке» упразднили, но старик по-прежнему два раза в сутки ходит с градусником к воде.
— А по Цельсию нынче того — пятнадцать!
Бабы с ведрами белья, проезжий шофер, мальчишки с удочками — все, кто случается на берегу в торжественную дедовскую минуту, узнают, какова сегодня вода по Цельсию…
Желанный гость «на бревнах» — лодочник Иван Гаврилыч. Он приносит с собой запах стружек, запах табака с донником, веселый, насмешливый говор. С приходом Гаврилыча разговор непременно пойдет о лодках, о старых лодочных мастерах, о том, кому и когда «сготовлена» чертовицкая посуда.
Тут, «на бревнах», летними вечерами, отдыхая после рыбалки и блужданий по лесу, узнал я историю старого топора.
* * *
Историю эту надо начать с Воронежа, с памятника царю Петру. На главной улице в садике, окруженном врытыми в землю пушками, стоит бронзовый Петр. Он и до войны стоял, этот дорогой для воронежцев памятник. Немцы позарились на металл, увезли и растерзали где-то бронзового богатыря. По памяти, по старым фотографиям памятник отлили снова. Старожилы считают, что царь даже помолодел после войны. Скульптор не зря старался. Именно таким — молодым, энергичным и сильным — помнят Петра древние берега Воронежа.
Время стерло следы великих работ на реке. У пристани стадо моторных лодок, возводится бетонный мост, влюбленные пары сидят на скамейках у берега… Только дошлый краевед покажет вам место, где были верфи, где стоял домик Петра. Война смела остатки петровских строений. Глянешь на обмелевшую реку, на пляж с купальщиками — трудно поверить, что некогда под стук топоров рождался тут могучий российский флот.
Пятнадцать лет подряд наезжал сюда царь и подолгу жил и работал. Засучив рукава, он плющил железо, тесал бревна и принимал послов. Отсюда, из-под Воронежа, распустив паруса, ушла на Азов петровская флотилия. Поныне окрестные села и местечки названиями своими хранят деяния славного царя-работяги.
Гвоздовка, Клеповка, Парусное…
— У села Чертовицкого своя слава. Где-нибудь на Дону, на Тихой Сосне, на Хопре или на болотистой Усманке встретится вам смоленая легкая, как вязовый листок, лодочка. Чуть толкнешь — стрелкой летит. Ладная, красивая, легкая.
— Игрушка, — непременно скажете вы хозяину-рыбаку.
— Из Чертовицкого пригнал! — ответит рыбак.
И начнет петь хвалу чертовицким лодоникам. Обязательно скажет, что они, чертовицкие, секрет лодочный знают. Но невдомек хоперскому рыбаку, откуда у чертовицких этот секрет…
В тихом селе выше Воронежа двести шестьдесят четыре лета назад учредил Петр малую верфь. Лодки повелел делать царь. Лесу кругом — не пройти. И дуб, и сосна. Жги уголь для кузни. Бери топор в руки. Уменья нет? — Научимся!
Учился царь, учились лодочному делу смекалистые чертовицкие мужики. Кипела работа у обрывистой горы на Воронеже…
Каждое лето я еду в Чертовицкое. Брожу по лесным буеракам, ловлю рыбу. Иногда по утрам, когда туман заволакивает реку и видны только макушки у старых дубов, чудится мне стук топора и звон железа. Забыв про удочки, прислушиваешься к голосам, видишь богатырей в конопных фартуках, с волосами, схваченными ремешком… Стук копыт в тумане. Не сам ли Петр прискакал узнать, как исполняется царский указ и хороши ли лодки на воде?..
Уходит туман, уходят и грезы. На лошади прискакал тракторист из совхоза, а звон железа — удары по рельсу: в доме отдыха завтрак. Бегут ребятишки к воде, чей-то «Москвич» пылит на пригорке. Только церковь и пеньки от старых дубов на кладбище напоминают о прошлом… Спят на горе старые корабельные мастера, а слава о них живет по Хопру, по Дону, по Тихой Сосне.
* * *
Топор Ивану Гавриловичу достался от отца, а тот тоже от отца получил, а тот отец… Неизвестно, когда и как попал этот старый топор в семью Ивановых. Издавна повелось считать, что выкован топор еще в петровские времена и будто первая чертовицкая лодка сделана «этим железом».
Берегли инструмент пуще глаза, потому считалось в семье — топор приносит счастье. По наследству топор отдавался не старшему сыну, как прочий инструмент, а тому, кто сноровистей, у кого лодки «лебедем шли».
Ивану Гавриловичу топор достался, когда мастеру было «не то семнадцать, не то осьмнадцать». Приехал из Воронежа знатный заказчик, мастер-краснодеревщик Левонов. Важный человек — при усах, в атласной жилетке, на животе цепь золотая. Приехал лодку заказывать.
Лодочники — народ с достоинством, с каким-нибудь барином «на одной канаве не сядут». А тут мастер, с парижской выставки медаль имеет… Почтенно стоят чертовицкие мастера, ждут, пока гость оглядит на приколе все лодки.
— Чья работа? — суковатая трость уперлась в новый только что спущенный на воду челночок.
— Кликните Ивана! Сына позовите! — что есть мочи закричал дед Гаврила и сам, не дожидаясь, пока дозовутся, побежал к дому.
С минуту краснодеревщик стоял молча, оглядывал нескладную босоногую, в стружках фигуру парня. Потом сказал строго:
— Лучший матерьял даю. Заморское дерево. Смотри…
— Сделаем, — сказал парень.
Заказчик не стал более говорить. Сел в пролетку, приподнял шляпу:
— За ценой не стою. Чтоб как игрушка…
— Сделаем…
Через три недели опять подкатила коляска.
Знатный заказчик оглядел лодку, потрогал ладонью днище, велел спустить на воду… И тут же, на берегу, при всех расцеловал Ивана.
Потом пили чай под вишнями. Краснодеревщик скинул атласный жилет и перчатки. И лодочники увидели: у знатного гостя такие же, как у них, пораненные железом рабочие руки…
С тех пор и пошли по Воронежу, по Хопру, по Тихой Сосне и по Усманке легкие, как вязовый лист, «Ивановы челноки». Приумножилась слава чертовицких лодочных мастеров.
* * *
— Сколько же лодок за жизнь соизладил? — спрашивает старик Кочет. Кочету не хочется уходить в душную избу и, хоть время за полночь, старается протянуть разговор.
— Зарежь — не знаю. Может, тыщу, может, более тыщи… — Гаврилыч молчит, мнет цигарку с пахучим донником. — Сколько ни сделай — гниет посуда. Все гниет. Одно рукомесло не гниет, если, конечно, в надежные руки дать.
Сыновья, по мнению старика, не удались, непутевыми вышли. Один в город метит, другой в пастухи подался. Топора и в руки не брали. Старик не принуждал: невольник — не богомольник. Последние годы, почуяв слабость в руках, Гаврилыч хоть и шутит по-прежнему, хоть и выпить не прочь — задумчивым стал.
