Игорь Всеволжский - Ночные туманы
Пришел Васо:
- Друзья, я у. кока выпросил консерву говяжью с кашей. За то, что прибрал ему начисто камбуз. Пойдемте.
За дни плавания несколько раненых умерли, и нам пришлось выносить их в трюм, который прозвали мертвецкой. Потом, стоило заснуть, окоченевшие трупы приходили и звали за собой, проклиная кого-то. Сева и Васо тоже маялись: и им мертвецы не давали спать.
На седьмые сутки, кряхтя разболтанными машинами, наш санитарный транспорт подходил к Севастополю.
Главный врач поблагодарил нас. Он достал бумажник крокодиловой кожи с золотой монограммой. Сева сказал возмущенно:
- Не надо, мы не за деньги.
- Но вам жить будет не на что.
- Заработаем.
- Вы мне нравитесь. Да, я так и не спросил у вас, Гущин, кто ваш отец?
- Военный фельдшер, - ответил Сева.
- Почему вы от него убежали?
- Его в Сибирь отвезли. Жандармы.
- Вот оно что... Ну, мне кажется, что не за горами то время, когда вы снова увидитесь. От всей души желаю, чтоб поскорей.
Что это было? Намек или доброе пожелание?
Сева сказал:
- Отец тоже всегда говорил, что царя скоро скинут.
А Севастополь уже возник перед нами. "Петр" мучительно загудел, и медленно, словно нехотя, раскрылись боновые ворота. Слева белел каменный форт с темными бойницами. В бухте стояло множество кораблей. Дул резкий ветер. К Крыму уже подступила зима.
И вот наша неразлучная троица очутилась опять в чужом городе, где, кроме Севиного дяди Степана Гущина, не было у нас никого знакомых. Даже главный врач, нагрузив свой ветхий ковчег, исчез в неприютном и сумрачном море.
В Севастополе все куда-то спешили, словно людей подгонял свежий ветер. Пока Сева разыскивал дядю, мы с Васо мерзли на холодном бульваре, перекусив тем, что выдал нам добросердечный кок транспорта. Сева вернулся не скоро. Вид у него был растерянный и грустный.
- Вот что, братцы... Дело плохо. Дяди Степана моего нет.
- Как нет?
- Он служил на "Императрице Марии", а "Императрица Мария" взорвалась в бухте на якоре.
- Где?
- Вот здесь, - показал Сева. - Немецкие шпионы, говорят, заложили мины. Побывала на "Марии" свита царицы. А царица-то - немка, чуть не Вильгельмова дочь.
После них взрыв и случился. Нет больше дяди Степана...
Так рухнула наша надежда на бравого кондуктора.
И не так-то легко оказалось, даже попав в Севастополь, стать юнгой!
Большие военные корабли стояли далеко от берега, к ним нам было не добраться. На катера нас не брали, а на эсминцах и подводных лодках только смеялись над нами.
На третий день, окончательно отощав, мы попали на Корабельную сторону, где маленькие уютные домики прятались за каменными оградами в облетевших садах.
Мы бродили по улицам совершенно промерзшие. Ветер сбивал нас с ног. Чего мы искали? Теплого угла. Еды.
И работы.
Усатый дядько в матросском бушлате покуривал у калитки короткую трубку. Он осмотрел нас подозрительно.
Спросил густым басом:
- А вы кого, хлопцы, ищете?
- Никого, - ответил Сева.
- Нездешние?
- Да, нездешние.
- А почто вы попали к нам в Севастополь?
- Хотели стать моряками.
- Вот это здорово! Что ж, крейсерами собирались командовать или броненосцами? - засмеялся от всей души дядько.
- Смеяться хорошо, когда пообедаешь, - сказал Сева со злобой.
- А вы разве голодные?
- Второй день.
- Ай-ай-ай, - покачал головой усатый. - А ну, заходите, - раскрыл он калитку.
- Зачем?
- Накормлю. Эй, Фелицата Мартыновна! - закричал он, пропуская нас в сени. - Гостей принимай!
Мы сидели в теплой, натопленной комнате, жадно хлебали жирные щи под сочувственным взглядом дебелой Фелицаты Мартыновны и испытующим - усатого дядьки.
- Вижу я, - сказал он, когда мы отвалились от миски, - вы не из тех хлопцев, что высматривают, где что неловко лежит. И желаю я получше узнать, какие вы
хлопцы. Хотите - докладывайте, а не хотите - не надо.
Неволить вас я не стану...
- Та-ак, - сказал усач, выслушав наши рассказы. - Значит, ты, - ткнул в Севу пальцем, - Степана Гущина племянник? Знал я Степана, царствие ему небесное. Хорошим был человеком и форменным моряком. А ты, значит, выходит, трубач, - поглядел на меня. - А все вы втроем нераздельная троица, и жрать этой троице нечего.
А воровство - честь вам и слава в том, хлопцы, - почитаете несусветным позором. Ну, что ж, - оглядел он нас весело, - нынче у меня переспите, а завтра возьму вас с собой в мастерские.
- В мастерские?
- Ну да. Людей у нас по военному времени мало, для всех дело найдется. Согласны?
- Согласны, дядько, - ответили мы.
- А зовут меня Мефодием Гаврилычем, и фамилия моя Куницын, - закончил гостеприимный хозяин.
Разморившиеся от сытости, мы заснули во флигельке, где жарко истопили печку, а утром пошли с Мефодием Гаврилычем в ремонтные мастерские. Они находились над самой бухтой, тут же на Корабельной.
Нас поставили на работу.
Там было много таких же подростков, как мы.
Пророческие слова солдата, заросшего бородой, сбылись. Царя действительно скинули. В Петрограде произошла революция. Не скажу чтобы мы понимали тогда, что к чему. Мы еще только-только почувствовали себя рабочими, сдружились со своими сверстниками-севастопольцами.
Васо, которого теперь все звали Васей, особенно подружился с тезкой своим Васяткой Митяевым, курносым и бойким парнишкой, года на три нас старше.
В оркестре, состоявшем из любителей, я играл на трубе без всякого отвращения. Играли мы "Марсельезу"
и революционные песни на собраниях, где ораторы кидали в зал пламенные слова.
Раз настала свобода, отец Севин вернется домой из Сибири. Но где теперь его дом? И куда он пойдет? Дома нет. Где полк, тоже неизвестно.
- Все уладится, - утешал Васо Севу. - Самое главное, что нет больше жандармов.
Теперь в городе на холодном весеннем ветру можно было даже офицерье встретить с большими красными бантами на шинелях. "Перекрашиваются, дьяволы", - говорил Васятка Митяев.
"Марсельезу" играли и на Приморском бульваре.
В театре шли, судя по названиям, революционные пьесы:
"Свобода в дни Парижской коммуны", "Красное знамя".
В театр мы тогда не ходили.
Мы жили по-прежнему у Куницыных во флигельке, в глубине сада, над самым обрывом. По вечерам огни бухты мерцали глубоко внизу, под ногами. Спали мы на полу, печку топили, чем раздобудем, и были счастливы, что есть у нас дом. Заходил к нам Мефодий Гаврилыч и, хотя мы с ним виделись днем в мастерских, где он был нашим начальником, спрашивал: "Ну, как самочувствие?"
Присаживался на подоконник, закуривал вонючую трубочку, начинал разговор. Говорил, что в городе революция многим пришлась не по вкусу, да и на кораблях офицерье ее в большинстве своем не приемлет, нужно держать ухо востро и в оба глядеть, не давать развиваться контре, прижимать ее к ногтю. "Я, - говорил он, - в пятом году на своей шкуре все испытал. Она у меня нынЧе стала дубленая".
Он рассказывал о "Потемкине" и потемкиицах, об "Очакове", Шмидте, о расстреле его лейтенантом Ставраки ("В ноги Шмидту, сукин сын, поклонился, крокодиловы слезы перед другом бывшим своим проливал, а все-таки, гад, его кончил".)
Говорил о матросах, которых сжег на "Очакове", засыпав снарядами, "черт в мундире" - Чухнин-адмирал.
А тех, что к берегу плыли, спасать запретил. "Но мы всетаки скрывали их и переправляли подальше. Меньше всего думали мы тогда о себе. Недаром стишки между нами ходили:
Чистым порывам дай силу свободную,
Начатый труд довершай
И за счастливую долю народную
Жизнь всю до капли отдай!"
Мы с упоением слушали Мефодия Гаврилыча. Теперь становился понятен мне и военный фельдшер Гущин, Севин отец, скрывавший у себя приезжих людей. Эти люди скрывались от жандармов.
В марте Васятка Митяев позвал:
- А ну, неразлучная троица, приходите сегодня на собрание Союза молодежи.
- Союза молодежи?
- Ну да. Вы разве не молодежь?
- АО чем будет разговор?
- О многом, ребята!
Гриша Мартынов, руководитель нашего музыкального кружка, тоже напомнил:
- Сегодня играем, Серега, на собрании Союза. Не опаздывай!
Зал был маленький, тесный. Народу набилось - не протолкнешься. Пришли не только наши из мастерских, сидели здесь и молодые матросы, и солдаты, и гимназисты, и гимназистки.
Собрание открыл уже немолодой, черноволосый человек, которого я встречал в мастерских и знал, что его фамилия Алексакис. Он призывал вступать в пролетарскую молодежную организацию. Говорил просто, без выкрутасов: мы все должны защищать революцию. У революции слишком много врагов.
Васятка Митяев, обычно не словоохотливый, попросил слова.
- Пролетарская молодежь Севастополя гордо пронесет знамя Союза через все трудности революционной борьбы, - горячо пообещал он.
Бойкая девчушка из мастерских, синеглазая, русокосая, ее звали Любой, за ней гимназисточка, хорошенькая, как куколка, с блестящими черными глазками, говорили что-то нескладное, искреннее - о желании своем отдать жизнь революции. Им здорово хлопали.
