Алексей Бычков - «Исконно русская» земля Сибирь

Мохнатая самоедь

Третье известие касается людей, мохнатых в нижней половине тела. «В той стране есть иная самоедь: по пуп люди мохнаты до долу, а от пупа вверх яко же и прочий человеци. А еда их рыбы и мясо, а торг их соболи, и песцы, и пыжи, и олений кожи».

Мохнатость или волосистость в данном случае едва ли может относиться к телу, которое у северных народов всегда прикрыто, а по всей вероятности — к одежде, так что под выражением «по пуп мохнаты до долу» надо разуметь — одетые в костюм, нижняя половина которого сделана из длинношерстых шкур, волосами кверху. Известно, что северные народы пользуются для одежд звериными (оленьими и др.) шкурами, которые носятся часто Шерстью вверх. Но обыкновенно шкурки эти (например, оленьи, беличьи и др.) с коротким волосом, не производящим впечатления мохнатости, и только некоторые части одежды обшиваются длинным мехом.

Мохнатость от пупа до долу могла быть вызвана ношением штанов из длинного, косматого меха, но это мало вероятно, так как самоеды и другие северные инородцы Сибири не носят коротких курток, как эскимосы, а надевают обыкновенно длинную одежду, малицу, покрывающую штаны, а отчасти даже и пимы (меховые сапоги). Более вероятно, что мохнатость относится именно к этой длинной одежде, к нижней половине ее, обшивавшейся длинным мехом. Еще и в настоящее время малица обшивается обыкновенно кругом подола широкою полосою собачьей шкуры с длинными волосами (у обдорских самоедов — так называемой кундой, длинношерстой, вроде бахромы), у женщин даже двумя или тремя полосами, одна над другой, а прежде, по словам стариков (как передавал мне Н. Л. Гондатти), полосы эти доходили почти до пояса. Возможно, что какое-нибудь племя или род особенно отличались волосистой обшивкой нижних половин своих малиц (из собачьего или иного меха), так что эта особенность костюма вызвала соответственное прозвище племени у его соседей и вообще стала отличительною чертою его внешности по отношению к другим родственным народностям, а этого было достаточно для того, чтобы сведение о нем могло дойти до русских и выразиться в соответственной, хотя и не вполне точной и ясной, характеристике его[19].

Самоеды со ртами на темени

Четвертое известие сказания уже кажется менее поддающимся объяснению. «В той же стране — иная самоедь: вверху рты на темени, а не говорят. А образ (видение) в пошлину (по обычаю) человечь. А коли ядят и они крошат мясо или рыбу, да кладут под колпак или под шапку. И как почнут ясти, и они плечима движут вверх и вниз».

Дело идет тоже о самоедах, и притом имеющих вполне человеческий образ, за исключением того, что рот у них на темени и они не говорят. Последнее надо, вероятно, разуметь в том смысле, что у них «язык нем», т. е. что они говорят на непонятном языке. Но каким образом объяснить существование рта на темени? Очевидно, не чем иным, как тоже особенностью костюма. Известно, что одежда самоедов шьется вроде мешка с отверстием вверху для просовывания головы и с рукавами, к которым пришиты рукавицы. К отверстию пришивается обыкновенно «триушок» (треух), род башлыка для покрытия головы, причем этот триушок на верхней одежде, парке, делается иногда из кожи головы оленя с ушами. У юраков отверстие малицы, в которое с трудом пролезает голова, имеет воротник, а у верхнего платья, сокуя, к отверстию пришита меховая шапка, плотно охватывающая голову. В том случае, когда воротник кругом охватывает шею и стоячий, так что закрывает рот и даже часть носа, есть в таком костюме не совсем удобно, и надо или отгибать воротник или поднимать рот кверху, чтобы класть в него пищу. Может быть, подобный костюм с жестким воротником, заставлявшим по необходимости загибать при еде голову назад и класть пищу в рот сверху, составлял особенную принадлежность одного какого-нибудь племени или рода, известие о котором, неверно понятое, и послужило поводом к возникновению кажущегося невероятным рассказа[20].

Впадающие в зимнюю спячку

Следующее известие сказания представляется еще более баснословным. «В той же стране есть иная самоедь, яко же и прочие человеци. Но зимой умирают на два месяца. Умирают же тако: как где которого застанет в том месяце, тот там и сядет, а у него из носа вода изойдет, как от потока, да примерзнет к земле; и кто человек иные земли неведанием поток тот отразит у него и сопхнет с места, и он умрет, то уже не оживет, а не сопхнет с места, то оживет, и познает и речет ему, о чем мя еси друже поуродовал. А иные оживают, как солнце на место вернется; тако на всякий год оживают и умирают».

Дело идет о людях, умирающих или засыпающих на зиму или на два месяца. Рассказы о подобных людях были распространены, по-видимому, с давних пор. Уже Геродот говорит о счастливых гипербореях, живущих в стране, где полгода царствует ночь. В России рассказы о временно умирающих людях на севере известны в нескольких вариантах от XVI и XVII веков. Герберштейн приводит один из них, заимствованный из какого-то русского дорожника. «Сказывают, — говорит он, — что с людьми Лукоморья (по ту сторону Оби, в горах) происходит нечто удивительное и невероятное, весьма похожее на басню: по слухам, они каждый год умирают, именно 27 ноября, когда у русских празднуется память святого Георгия, и потом оживают, как лягушки, на следующую весну, большею частью около 24 апреля». Подобные же рассказы встречаются в русских космографиях XVII века. Попов напечатал один из них, помещенный в статье «О Сибирском царстве», в сокращенной «Космографии», по списку хронографа 1696 года. Космография эта «переведена с римского языка», но в ней имеются вставки переводчика, к числу которых относится и вставка о Сибири. Между прочим, в статье говорится: «В зимнее же время в странах Сибирской земли во многих местах мраза ради и тяжких воздухов никто же обита-ти и жительствовати может в то время, но бывают пусты и бесчеловечны. Глаголют же нецыи, яко за тою Рекою Обью великою под самой север есть человеци Дикие безгласни, точию рычат и шипят, зимою же, егда мразы настанут, человецы же (те) пускают от ноздрей своих сморг или соплю, и егда сии замерзнут, тогда стоят ови яко о древесах, к весне же сия сопли расстаивают, человецы же паки оживают, егда же кто сих соплю преложит, таковые уже не оживают, но невем о сих аще истинна суть». В конце XVII века такие рассказы возбуждали, следовательно, уже сомнения, тем не менее все-таки по старой памяти приводились в описаниях Сибирской земли. Что рассказы о сибирской стуже могли вызвать преувеличенные представления о ее влиянии на человека, это неудивительно, в особенности если принять в соображение, что на далеком севере зима сопровождается еще ночью, продолжающеюся, смотря по географической широте, от нескольких дней до нескольких месяцев. Уже Олеарий, путешественник первой половины XVII века, пытался объяснить басню о северных жителях, умирающих на зиму, особенностями их жизни, именно тем, что зимою, во время долго продолжающихся сумерек и ночи, они скрываются будто бы в своих «низких, на половину скрытых в земле, но сверху округленных и заостренных жилищах», которые заносятся тогда настолько снегом, вышиною в рост двух человек и более, что нельзя ни войти, ни выйти. Самоеды сидят тогда в своих жилищах, освещая их рыбьим жиром, а для сообщения между собою они проделывают под снегом ходы от одного жилища до другого. Толкование это, интересное как одна из первых попыток объяснить реальными фактами баснословное известие, не может, конечно, считаться удовлетворительным, во-первых, потому, что подобное прокапывание ходов под снегом не практикуется (притом трудноисполнимо, да и снегу за Уралом выпадает меньше, чем в Европейской России), а во-вторых, потому, что оно совершенно не объясняет другие подробности рассказа, в котором говорится о людях, засыпающих или умирающих на поверхности земли «как где которого застанет» и кои (по объяснению русского космографа XVII века) «стоят яко о древесах». Можно полагать скорее, что возникновение такого представления было вызвано видом человекообразных идолов, которые, по многим старинным известиям, существовали в Самоедской земле. Первое известие о таких идолах мы встречаем у польского писателя Матвея Меховского (1517), который (в своем сочинении о Сарматиях) говорит, что за Вятской землей, в Скифии, находится большой идол Золотая Баба, в виде старухи, которая при вопрошании ее издает звуки и которой поклоняются окрестные народы, принося ей в жертву меха убиваемых ими зверей.

Позже эта же Золотая Баба является на карте Антония Вида (Wied, издание 1555 года), но составленной между 1537 и 1544 годами, именно в стране Abdori, в виде статуи женщины, с ребенком на руках, перед которой изображены молящиеся и приносящие ей в жертву звериные шкуры четыре дикаря. Далее ту же Золотую Бабу мы находим на карте Герберштейна (1549), где она помещена около устья Оби и представлена в виде женской фигуры, в парадном (западном) костюме того времени, с копьем в руке, хотя в тексте приводится рассказ (подвергаемый, впрочем, сомнению), что эта золотая старуха изображена с ребенком, и даже с двумя, одним побольше, которого считают ее сыном, и другим, младенцем, ее внуком. Такое изображение Золотой Бабы, с двумя детьми, отроком и младенцем, и с двумя стоящими перед ней на коленях людьми, находится на карте Дженкинсона (1562), где оно помещено между «Joughoria» и «Molgomzaia», причем в надписи к этому месту пояснено, что баба эта — старуха, и почитается обдорянами и югричами, которые обращаются к ней через посредство жреца за советами, как к оракулу. Более подробные сведения о Золотой Бабе приведены у Александра Гваньини (1580) и Петрея де Эрлезунда (1620). Гваньини рассказывает, что баба эта, с двумя детьми, высечена из камня, что ей поклоняются обдоряне, югричи, вогуличи и другие соседние народы, которые приносят ей соболиные и другие меха, а также жертвуют отборных оленей, причем мажут ей кровью лицо и другие части тела. Петрей сообщает, что Золотая Баба имела внутри пустоту, что она стояла на берегу Оби и что она издавала звук вроде трубного, когда жрецы совершали перед ней моления, что ей приносили в жертву черных соболей и куниц, а также убивали диких зверей и мазали кровью их ее рот и глаза. Жрецы спрашивали ее о будущем, и она давала ответы, подобно Дельфийскому оракулу. Но уже Флетчер признает весь этот рассказ о Золотой Бабе баснею, хотя замечает, что в обдории, на берегу моря, близ устья Оби, есть одна скала, которая (при определенной помощи воображения) может казаться имеющею вид женщины в лохмотьях, с ребенком на руках, как одна скала у Нордкапа — форму Фреи. Место это, продолжает Флетчер, часто посещается обдорскими самоедами из-за удобств рыбной ловли, причем они (по их обычаю) производят здесь иногда свои колдовства и гадания — о перекочевках, удачной охоте или рыбной ловле и тому подобном.