Ольга Елисеева - Тайна смерти Петра III
В начале лета 1760 г. Бретейль в должности полномочного министра прибыл в Петербург. 29 июня он получил аудиенцию у Елизаветы, а затем официально представился великокняжеской чете. Разговаривая с Екатериной, молодой дипломат отметил, что ее «замечательные качества» хорошо известны королю, который заверяет великую княгиню в «дружбе и почтении». В ответ дипломат услышал именно те слова, которых ожидал. Екатерина заявила о полном доверии к новому министру. «Хотя я, – как она добавила, – и не знаю вас». Последнее можно было счесть за куртуазный намек, чрезвычайно обрадовавший Шуазеля.
Великая княгиня без обиняков пожаловалась Бретейлю на неблаговидную роль Лопиталя в удалении Понятовского, и на недружелюбие французских дипломатов. «Если бы хотели меня узнать немного лучше, а не оскорблять меня жестокого, то имели бы возможность вполне убедиться, что я желала лишь нравиться Его Величеству… Я уже давно искала случая высказать свои чувства королю»60, – повторяла она. «Меня воспитывали в любви к французам. Я долго оказывала им предпочтение. Ваши услуги должны мне вернуть это чувство». Иными словами, если дипломат поспособствует возвращению Понятовского, в душе Екатерины воскреснут нежные сантименты к Франции. «Я хотел бы передать весь этот тон, – доносил он о своей собеседнице, – всю ловкость и страстность, которые великая княгиня вложила в этот разговор, но, быть может все это означает… лишь протест страсти перед препятствием»61.
Казалось, дела стартовали хорошо. Однако в самом начале пребывания в России Бретейль допустил промах. Ему предписывалось, «не шокируя открыто чувств великой княгини, избегать готовности исполнять ее желания». То есть не отзываться дурно о прежнем возлюбленном, но и не содействовать его возвращению. Тем не менее Екатерина настаивала, и Бретейль, а за ним Шуазель готовы были пойти на поводу у ее желаний. Герцог на свой страх и риск, не уведомив Людовика XV, начал хлопоты. А молодой полномочный министр поспешил рассыпаться перед великой княгиней в заверениях: «Его Величество, будучи большим христианином, не только не воспрепятствует возвращению графа Понятовского в Петербург, но будет содействовать успеху тех мер, которые примутся для убеждения короля (Польши. – О. Е.) снова вручить Понятовскому свои дела».
Как на грех об этом стало известно Елизавете Петровне. Она приказала канцлеру Воронцову обратиться в Версаль с требованием не покровительствовать поляку. Людовик XV был разгневан самоуправством Шуазеля, и дело остановилось. Как следствие императрица рассердилась на Бретейля, а Екатерина обманулась в нем. Сам дипломат, поняв, как щекотливы отношения с малым двором, постарался держаться от него на расстоянии.
Зато ему удалось решить другую, куда более важную для Франции задачу. Король рекомендовал Бретейлю напомнить канцлеру о том, что его долг казне парижского союзника составляет 150 тыс. червонцев. «Скажите графу Воронцову, – настаивал Людовик XV, – что… если бы признание долга, который числится за ним, состояло в том, что этот удар (занятие русскими войсками Данцига. – О. Е.) был бы отстранен, то и тогда я счел бы эти деньги хорошо употребленными… Пустите в ход все возможное влияние на него, чтобы он помешал занятию русскими этого города, свобода которого так необходима для свободы Польши»62.
Связанному долговыми обязательствами перед Версалем Воронцову ничего не оставалось делать, как убедить Елизавету, будто оккупация Данцига нанесет непоправимый ущерб союзническим отношениям. Императрица отступила, немало удивив своих генералов, считавших захват города необходимым. Первый успех только ободрил Бретейля. Он начал добиваться обещания вывести русские войска из Восточной Пруссии после заключения всеобщего мира. Для помощи к нему был прислан опытный дипломат Жан-Луи Фавье, занявший должность секретаря французского посольства. Вообще, в конце войны штат этого учреждения в Петербурге весьма пополнился.
Совместными усилиями дипломатам удалось уговорить Воронцова, а через него – Елизавету во имя грядущего мира отказаться от притязаний на Восточную Пруссию. Взамен России обещали компенсацию затрат на войну. Выплаты предусматривались из кармана Фридриха II. Но разоренная Пруссия не могла платить. А Франция, понеся тяжкие поражения на американском континенте, где лишилась большинства колоний, тоже не имела денег. Следовательно, России были даны заведомо неисполнимые обещания. Не понимать этого императрица и канцлер не могли.
Обратим внимание: еще задолго до возвращения Петром III завоеванных территорий Фридриху II Россия отказалась от них по настоянию союзников. В сущности, жест Петра, так оскорбивший русское общество, ничего не менял. Победы, одержанные на поле боя, елизаветинская дипломатия уступила за суммы, которые были давно потрачены.
Закономерен вопрос: собиралась ли русская сторона выполнять взятые на себя обязательства? Возможно, советники императрицы считали нужным пойти на словесные уступки ради сохранения союза? А после победы, сославшись на то, что другие члены альянса не следуют пунктам соглашения, отказаться от них? Во всяком случае, это был самый простой путь. Ведь за годы войны шкуру неубитого прусского медведя столько раз наново подбивали дипломатическими бумагами…
«МОЯ МИЛАЯ КНЯГИНЯ»В июне 1761 г. в Петербург вернулась княгиня Дашкова, проведшая около года с родными мужа в старой столице. Вскоре ее дружеские отношения с великой княгиней восстановились, что не слишком понравилось Петру Федоровичу. Видимо, он считал, что вся родня фаворитки как бы уже принадлежит ему, тем более что Екатерина Романовна была его крестной дочерью. Во время первого же посещения Ораниенбаума наследник сказал ей: «Если вы хотите здесь жить, вы должны приезжать каждый день, и я желаю, чтобы вы были больше со мной, чем с великой княгиней».
По словам Дашковой, она постаралась всячески уклониться от этой чести и при случае пользоваться именно обществом цесаревны, «которая оказывала мне такое внимание, каким не удостаивала ни одну из дам, живших в Ораниенбауме». Заметив дружбу двух начитанных женщин, Петр однажды отвел Дашкову в сторону и произнес знаменитую фразу: «Дочь моя, помните, что благоразумнее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон». По мнению мемуаристки, эти слова «обнаруживали простоту его ума и доброе сердце».
Живя в Ораниенбауме, на приволье, наследник задавал свои любимые праздники в летних лагерях, где много курили, пили пиво, говорили по-немецки и играли в кампи. Такие развлечения казались Екатерине Романовне глупыми и скучными. К счастью для нее, сестра-фаворитка не настаивала, чтобы Дашкова наносила ей визиты. В сущности, они были чужими людьми.
«Как это времяпрепровождение отличалось от тех часов, которые мы проводили у великой княгини, где царили приличие, тонкий вкус и ум! – восклицала княгиня. – Ее императорское высочество относилась ко мне с возрастающим дружелюбием; зато и мы с мужем с каждым днем все сильнее и сильнее привязывались к этой женщине, столь выдающейся по своему уму, по своим познаниям, и по величию и смелости своих мыслей»63.
В одной из автобиографических зарисовок наша героиня так описывала Дашкову этого времени: «Она была младшей сестрой любовницы Петра III и 19 лет от роду, более красивая, чем ее сестра, которая была очень дурна. Если в их наружности вовсе не было сходства, то их умы разнились еще более: младшая с большим умом соединяла и большой смысл; много прилежания и чтения, много предупредительности по отношению к Екатерине[4] привязывали ее к ней сердцем, душою и умом. Так как она совсем не скрывала этой привязанности и думала, что судьба ее родины связана с личностью этой государыни, то вследствие этого она говорила всюду о своих чувствах, что бесконечно вредило ей у ее сестры и даже у Петра III»64.
Раз в неделю Екатерине позволялось навещать царевича Павла, который оставался с бабушкой-императрицей в столице. «В те дни, когда она знала, что я нахожусь у Ораниенбауме, – отмечала Дашкова, – она на обратном пути из Петергофа останавливалась у нашего дома, приглашала меня в свою карету и увозила к себе; я с ней проводила остаток вечера. В тех случаях, когда она сама не ездила в Ораниенбаум, она меня извещала об этом письмом, и таким образом между великой княгиней и мной завязалась переписка и установились доверчивые отношения, составлявшие мое счастье, так как я была так привязана к ней, что, за исключением мужа, пожертвовала бы ей решительно всем»65.
Вслед за обменом книгами и журналами подруги перешли к весьма неосторожному обмену мыслями, которые носили явный отпечаток государственных планов. «Вы ни слова не сказали в последнем письме о моей рукописи, – обижалась в одной из записок Екатерина. – Я понимаю ваше молчание, но вы совершенно ошибаетесь, если думаете, что я боюсь доверить ее вам. Нет, любезная княгиня, я замедлила ее посылкой лишь потому, что хотела закончить статью под заглавием “О различии духовенства и парламента”…Пожалуйста, не кажите ее никому и возвратите мне как можно скорее. То же самое обещаюсь сделать с вашим сочинением и книгой»66.
