Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время
Ялик уже ходко летел вперед, руки гребца работали, как железные. Вода в Фонтанке стояла низко. Пушкин и яличник неслись глубоко между каменных набережных. Навстречу плыли посуды с припасами — с мукой, с зеленью, овощами, дичью, с товарами, с живностью, живорыбные «прорези» — садки, полулодки с дровами, с углем самоварным, с сеном, с соломой… Поверху бежали чугунные решетки, проплывали масляные с полосатых столбов свисающие фонари, проходили дома с открытыми окнами, балконами, с проветривающимися на них одеялами, перинами, вываленными между цветочными горшками из окон… На набережной цокали копыта, тарахтели железными шинами дрожки извозчиков, дроги ломовых, стучали крестьянские телеги, деревянно гремел шаг солдат.
«Венеция! — думал Пушкин., — Старый дож плывёт в гондоле… И чего только нет в Питере!»
Мостики, переходы проносились над головами, слышны были вверху голоса, шаги, крики торговцев — разносчиков, сбитенщиков, лавочников — все мешалось с колокольным звоном. Подплывали к Сенной площади, — шум упал, замер, все потемнело — плыли под гремящим мостом. Темно, сыро; плесенно хлюпая, плескалась вода. На большом гранитном устое, покрытом пузырчатой зеленью, в аршине над водой, Пушкин увидел ворох: соломы и груду бедного тряпья…
— Что такое? — кивнул он яличнику. — СанктПитербурх! — ответил тот, блеснув зубами, налегая на весла. — Народ! На вольном воздухе. Новоприезжие! Куда деваться? И под мостами живут, и в барках спят… В дровах! Сторожат!
Лодочник говорил спокойно, — все просто: город!
И вдруг, гребанув могуче, он добавил с улыбкой:
— Хорошо! И пашпорта тута не спросят! Хожалый сюда не полезет… Побоится…
— И тебе приходилось эдак же ночевать?
— А то? — отвечал детина… — От сумы да от соломки не отказывайся! Ничего-о! Все одно — в городе жить легче чем в деревне. Слободнее… В деревне хоть и изба, и хлебушка вволю, да староста немилостливый, да барин в барском доме сидит, чай кушает, приказы шлет. То ему да это!.. Ну я и ушел! Слобода! — Ушел? Куда?
— На оброк! У кого руки да голова, боярин, тому везде дорога… На Волгу подался… Что мне! В бурлаках я ходил… У бурлака денег куры не клюют — слыхал, боярин? И верно! Да водолив попался недобрый, я ушел! Ушел я на барке на Рыбную, на Череповец, на Ладогу — да вот и залетел до Питера…
— Живешь, друг?
— А как же! Сколько дряни ни валят, а Нева-матушка все чистая! Сколько бедноты ни бежит сюда — питерские бояре все тороваты. Где народ, там работа, там и хлеб. В городе — слобода… Гуляй, да не попадайся! Летом лодка; зимой санки — катайся, народ честной, плати денежки… Что нам, бурлакам: день работам, два гулям… Нищему-то пожар не страшен…
Ялик уже летел к Невскому, нырнул под Аничков мост… Железный гул копыт и колес навис над головой. Солнце заглядывало под мост, о зеленые устои плескались волны; проскочили опять такие же безвестные ночлеги, вверху блеснули на солнце стекла Аничкова дворца, домов Невского проспекта…
Пушкин, сдвинув к затылку треуголку, глядел на богатыря яличника — плывут они где-то на дне самой жизни, а та, привычная, царскосельская жизнь идет над его головой.
Ялик вынесся из-под моста, лицо лодочника вспыхнуло от солнца, весла могуче рыли воду.
«И это — бедный? — думал Пушкин. — Он беден! Tого гляди его схватит за шиворот будочник с алебардой. А он — не боится! Смеется… Он в городе, как в дремучем лесу, — его не найти. Он свободен. Товарищи мои по Лицею горюют о своих крепостных, а ему и горюшка нет. Ха-ха! Города и впрямь несут свободу. Это он свободен, а не я!»
Фонтанка изогнулась, проплыл Симеоновский мост, в нежной зелени лип Михайловский Дворец, где вельможи задавили царя Павла… А напротив, помнится, дом Тургеневых… Надо бы у них побывать.
Миновали зеленый Летний сад, вышли в Неву, и перед поэтом словно всплыла в волнах великолепная панорама Петропавловской крепости.
— Пушки еще не было? — осведомился Пушкин. Пушечный выстрел с крепости гремит до сих в Петербурге каждый полдень.
— Не слыхать что-то, барин, — отвечал яличник, усердно роя веслами воду.
— Не опоздаю! — облегченно вздохнул Пушкин. — Поспею…
Ялик несся теперь вниз по Неве, мимо Летнего сада, Марсова поля, к Дворцовой набережной, словно прыгая вперед с каждым ударом весел, — так старался детина.
Над Невой веял вольно бриз с моря, на рейде против Биржи лежали корабли. Против Зимнего дворца остановилась почтительно небольшая толпа — мужчины без шляп, дамы в полуреверансе, — мимо них мчалась парой серых в яблоках открытая коляска.
— Ура! Ура! — донеслось оттуда.
— Царь! Государь едет! — соскочил лодочник с банки, срывая свои трешневик. — Сымай, брат боярин, и ты… Ура-а!
Пушкин тоже встал, приложил руку к шляпе.
— Сюда, что ли?
— Так точно! — отвечал Пушкин. — Чаль! — и выпрыгнул на гранитную площадку… — Держи деньги, молодец! Спасибо!
— Спасибо, боярин, — осветился и тот доброй улыбкой. — И все это мне? Хороший ты человек!
И молодой чиновник, небольшой, плечистый, ладный, взлетев по граниту лестницы, уже перебегал мощеную улицу, как в узенькой пролетке на ладном караковом рысаке подлетел к подъезду Коллегии крупный красавец — тоже в треуголке и мундире.
— Саша! Горчаков! — подбежал к нему Пушкин. — Не опоздаем?
— Думаю, нет! — отвечал румяный юноша. — А ты как добрался? Без экипажа?
— Как в Венеции. Гондолой!
— Ты как всегда! Ты необычаен, Пушкин! Идем же… «Мой милый друг, мы входим в новый свет…» — продекламировал Саша Горчаков. — Это твое!
— А помнишь, как у меня дальше? — спросил Пушкин: — «Но там удел назначен нам не равный…»
Швейцар в гербовой ливрее, с перевязью через плечо, в треуголке, с булавой, распахнул уже перед ними стеклянную дверь, и гул молодых голосов приветствовал их вступление в новую жизнь:
— Где же вы? Заставляете ждать вас!
Тут были все, кто поступал в Коллегию: Ломоносов, Корсаков, Гревениц, Кюхельбекер, Юдин.
— Господа! Времени нет. Не заставляйте ждать. Будьте точны! — раздался сверху скрипучий голос чиновника с седыми бачками. И молодые дипломаты примолкли, бросились толпой вверх по белой лестнице.
…Нелегким был тот первый месяц жизни Пушкина в Петербурге в отпуске после Лицея — пришлось жить в семье, от чего поэт отвык, привыкать было трудно. Свобода кружила голову, батюшка был ворчлив, непонятно обидчив, на деньги не тороват, а расходы были — платье, форма Коллегии, то да се, особенно же все новые и новые знакомства связывали Пушкина с людьми богатыми, независимыми, а это тоже требовало расходов.
Но все же, вырвавшись из царскосельских регламентов, избавившись от околопридворного этикета, Пушкин упивался свободой. Однажды подшутил он над скуповатым своим батюшкой, и очень тонко: переезжая всем семейством как-то на ялике Неву, восхищенный великолепной панорамой Петербурга, Невой, зажженной солнцем, поэт выхватил из кармана золотую монету и бросил ее в воду как дань роскошной, солнечной красоте… Золото блеснуло в хрустале воды, качнулось, исчезло…
— Ха-ха-ха! — смеялся Пушкин, захлопав в, ладоши. — Последняя, последняя!
Долго еще продолжал гневаться батюшка, но дома успокоился и тихонько сказал жене, пожав плечами и расставив руки:
— Что делать? Поэт! Весь в меня! В Петербурге, это не то что в келье и в садах Лицея.
И шумно и беспокойно жить в семье! Но если приходилось оставаться одному, в душе подымалось цветное облако видений, неясных образов! Поэма, зародившаяся еще в Царском Селе, рвалась к жизни. Какие образы… Девичье чье-то заплаканное лицо, взор хоть испуганный, но яркий до дерзости. И богатырь, Еруслан, идет против черного зла, страшного, как дремучий лес… Образы требовали воплощения; а этот первый месяц свободы был весь занят. Время проходило, на душе было тревожно.
Дверь растворялась, входила матушка, гремела юбками, спрашивала:
— Александр, куда же ты девал те голландские рубашки, что мы, помнишь, с Оленькой привозили тебе в Лицей, зимой?
Юноша, что-то отвечал, маменька сердилась; а он тоскливо глядел на подоконник — стола еще не было, — где желтели под солнцем листки — наброски поэмы.
Семья есть семья. Семья — это установленный порядок. Порядок — всегда гнет. Семья довлела, брала силу над поэтом. И както батюшка и матушка, лежа в своей широкой постели, решили, что пора ехать в свою псковскую деревню: лето идет!
— Присмотрись сам, как идут там работы, — говорила матушка. — Доходу мало!
— Да, да, мой друг! Ты, конечно, права! — подтвержу дал батюшка. — Свой глаз — алмаз! Надо, надо…
И 9 июля, рано поутру, из Петербурга по Псковскому шоссе — на Царское Село, Гатчину, Лугу, на Новоржев — выехала старомодная карета, где сидели батюшка, матушка, сестра Оленька и горничная девка Глашка. За каретой в тарантасе с опущенным верхом ехали братья — Александр и Левушка с Никитой и с кучером на козлах… За ними — две телеги с вещами, припасами, прислугой.
