Ричард Эванс - Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933
Либералы, конечно, никак не помогали в разрешении этой ситуации. Они сами в 1880–90-е потеряли очень много мест в рейхстаге, хотя и сохранили существенную поддержку среди городской части населения Германии. Не последней проблемой для них была постоянная разобщенность в последние годы XIX века, и даже после того, как левые группы объединили свои силы в 1910 г., все равно остались две основные либеральные партии: национал-либералы и прогрессивисты, различия между которыми имели отношение к отказу последних простить Бисмарка за сбор налогов в Пруссии без парламентского одобрения в 1860-х. На правой стороне политического спектра наблюдалось точно такое же разделение, однако там была не одна консервативная партия, а две, поскольку те, кто поддерживал осуществляемое Бисмарком преобразование особых прусских институтов в учреждения рейха в 1871 г. (что было анафемой для упрямой прусской знати, юнкеров), сохранились в виде отдельной партии так называемых «свободных консерваторов». Более того, этим двум в большой степени протестантским северогерманским партиям приходилось бороться с еще более крупной политической партией правого толка — центристами. Их антимодернизм и проправительственная позиция смягчались, однако, приверженностью к социальному благополучию и критическим отношением к германскому колониальному правлению в Африке. Таким образом, до 1914 г. в Германии было не две основных политических партии, а шесть: социал-демократы, две либеральные партии, две группы консерваторов и центристская партия, что помимо прочего отражало многообразное разделение немецкого общества по регионам, конфессиональной принадлежности и социальному положению[67]. В государстве с сильной исполнительной властью, напрямую не подотчетной законодательной, это ослабляло шансы партийной политики играть главную роль в стране.
IIIКонкуренция всех этих противоборствующих партий отнюдь не вызывала у людей разочарование в политике, а, наоборот, разогревала политическую атмосферу, пока та не достигла по-настоящему лихорадочного состояния в 1914 г. Всеобщее право голоса для мужчин на выборах в рейхстаг вместе с более или менее тайной системой голосования и строгими избирательными нормами давали избирателям уверенность в системе. На выборах в рейхстаг в 1912 г. число принявших участие в голосовании людей достигло феноменальной цифры в 85 процентов[68]. Существует множество свидетельств того, что избиратели относились к своему долгу серьезно и тщательно продумывали свой выбор, чтобы соотнести свою идеологическую позицию с более широкой политической ситуацией, когда дело доходило (что бывало довольно часто) до второго тура голосования в системе с пропорциональным представительством, утвержденной для выборов в рейхстаг в конституции Германии. Избирательная система предоставляла юридическую защиту и другие гарантии, открывала простор для демократических дебатов и убедила миллионы немцев разных политических взглядов в том, что политика принадлежит народу[69]. Более того, ежедневная пресса имперской Германии освещала почти исключительно политические вопросы, каждая газета явно была связана с той или иной партией и проводила партийную точку зрения практически в каждой публикации[70]. Политика была не просто основной темой дебатов среди элиты и среднего класса, но и стала главным предметом обсуждения в пивных и барах для рабочего класса и даже определяла выбор досуга[71].
Основной темой политических дискуссий и дебатов в начале XX века было место Германии в Европе и мире. Немцы все более осознавали, что возведенное Бисмарком здание рейха оказалось во многих отношениях незавершенным. Во-первых, империя включала значительное число этнических и культурных меньшинств — наследие предыдущих веков расширения государства и этнических конфликтов. На севере были датчане, в Эльзасе и Лотарингии жило франкоговорящее население, а в центральной Германии находилась небольшая славянская группа лужичан, но помимо этого в стране проживали миллионы поляков, населявшие территории бывшего Королевства Польского, аннексированные Пруссией в XVIII веке. Еще при Бисмарке государство энергично пыталось германизировать эти меньшинства, запрещая использование родных языков в школах и активно поддерживая переселение этнических немцев. К началу Первой мировой войны использование немецкого языка было обязательным на общественных собраниях на территории всего рейха, а земельные законы были изменены таким образом, чтобы лишить поляков их базовых экономических прав[72]. Мнение о том, что к этническим меньшинствам следует относиться с таким же уважением, как и к основному населению, разделялось крайне небольшим и сокращающимся числом немцев. Даже социал-демократы в 1914 г. считали, что Россия и славянский Восток представляли собой отсталые и варварские земли, и практически не выражали сочувствия попыткам польскоговорящих рабочих в Германии защитить свои права[73].
Глядя на Европу и остальной мир, рейхсканцлеры, приходившие на этот пост после Бисмарка, приходили к выводу, что Германия — второсортная страна по сравнению с Британией и Францией, которые были морскими державами с имперскими владениями по всему земному шару. Германия пришла на эту сцену последней, и ей приходилось довольствоваться крохами с разделочного стола европейских колониальных государств, которые стартовали намного раньше. Танганьика, Намибия, Того, Камерун, Новая Гвинея, различные острова в Тихом океане и китайский открытый порт Цзяочжоу — это практически все колониальные территории Германии к началу Первой мировой войны. Бисмарк считал их малозначительными и дал свое согласие на их присоединение с большой неохотой. Но его последователи считали по-другому. Престиж и положение Германии в мире требовали «места под солнцем», как сказал Бернгард фон Бюлов, министр иностранных дел в конце 1890-х и затем рейхсканцлер до 1909 г. Началом послужило создание большого военного флота, долгосрочной задачей которого было получение уступок со стороны Британии, самой могущественной морской империи, за счет угрозы или даже полного или частичного уничтожения главных сил военно-морского флота Британии в титаническом противостоянии на Северном море[74].
Эти растущие амбициозные мечты о мировом господстве в целом выразил сам кайзер Вильгельм II, напыщенный, самовлюбленный и крайне болтливый человек, который не упускал возможности выразить свое презрение к демократии и гражданским правам, пренебрежение мнением других и свою веру в величие Германии. Кайзер, как и многие его почитатели, вырос после объединения Германии. Он имел слабое представление о тернистом и сложном пути, который прошел Бисмарк, чтобы добиться объединения в 1871 г. Подобно прусским историкам тех дней, он считал, что весь этот процесс был исторически предрешен. Он ничего не знал о тех опасениях за будущее Германии, которые заставили Бисмарка вести такую осторожную внешнюю политику в 1870–80-е гг. Общеизвестно, что характер кайзера был крайне переменчивым, а сам он был слишком непостоянным, чтобы оказывать какое-либо последовательное влияние на государственные события, и слишком часто оказывалось так, что его министры занимались исправлением последствий его действий, а не реализацией его желаний. Его регулярные заявления о том, что он был великим лидером, в котором нуждалась Германия, лишь обращали внимание на его ущербность в этом отношении и также играли свою роль в распространении ностальгического мифа о решительности и хитрости Бисмарка. Многие немцы пришли к тому, что начали противопоставлять безжалостное, аморальное государственное управление при Бисмарке, когда цель оправдывала средства, а чиновники могли говорить одно, делая или собираясь делать при этом другое, и импульсивную, напыщенную и необдуманную бестактность Вильгельма[75].
Если отвлечься от личностей, то можно увидеть, что все эти качества созданной Бисмарком Германии в большей или меньшей степени были присущи и другим странам. В Италии пример Гарибальди, харизматического лидера народных сил, которые позволили объединить страну в 1859 г., послужил образцом для диктатора Муссолини. В Испании над армией точно так же отсутствовал политический контроль, как и в Германии, а в Италии, как и в Германии, армия была подотчетна монарху, а не закону. В Австро-Венгрии государственные службы обладали такой же властью, как и парламентские институты, которые были даже более ограничены в своих возможностях. Во Франции свирепствовал конфликт между церковью и государством, который совсем немного отличался от немецкой «борьбы за культуру» по своей идеологической жестокости. В России во внутренней политике и в отношениях с ближайшими соседями использовалось понятие, эквивалентное рейху[76]. Царистский режим в России подвергал социалистов еще большим репрессиям, чем аналогичный режим в Германии, и ни на йоту не уступал немецким властям в своем стремлении ассимилировать поляков, миллионы которых находились под его влиянием. Либерализм, независимо от того, как его определять, к 1914 г. занимал слабые позиции во всех ведущих странах Восточной и Центральной Европы, а не только в Германском рейхе. Политическая сцена была более раздроблена в Италии, чем в Германии, а убеждение в том, что война оправдана для достижения политических целей, и в частности для создания империи, было общим для многих европейских стран, что с такой ужасающей ясностью продемонстрировало начало Первой мировой войны в августе 1914 г. По всему континенту растущие демократические силы угрожали гегемонии консервативных элит. Конец XIX и начало XX веков стало эпохой национализма не только в Германии, но и везде в Европе, и во многих странах также происходила «национализация масс»[77].
