Евгений Анисимов - Россия без Петра: 1725-1740
В ответ на это Феофан, прервав шум, рассказал, по сообщению все того же Бассевича, о том, что накануне коронации Екатерины Петр, будучи в гостях у одного английского купца, «открывая свое сердце перед своими друзьями и верными слугами, подтвердил, что возвел на престол свою супругу только для того, чтобы после его смерти она могла стать во главе государства». И тут Феофан обратился к канцлеру Головкину и некоторым из присутствующих за подтверждением сказанного. Они подтвердили, что такой случай был38.
Остановимся на минуту… Уж очень слабы были аргументы сторонников Екатерины, если приходилось извлекать на свет божий воспоминания о давней дружеской попойке в доме неизвестного английского купца. Мы, как и присутствовавшие тогда в зале, прекрасно знаем, как такие пирушки-попойки проходили и в каком плачевном состоянии бывали их, участники, забывавшие не только содержание застольных бесед, но и собственные имена. Кроме того, очень сомнительно, чтобы Петр, человек скрытный и недоверчивый, «открывал свое сердце» друзьям, которых у него отродясь не было…
Думаю, что в этот момент ситуация стала весьма щекотливой, начался спор. Как писал сам Феофан в «Краткой повести о смерти Петра Великого», «многие говорили, что скипетр никому иному не надлежит, кроме Ея и. в. государыне, как и самою вещию Ея есть по силе совершившейся недавно Е. В. коронации. Нецыи (т. е. некоторые. — Е. А.) же рассуждать почали, подает ли право такое коронация, когда и в прочих народах царицы коронуются, а для того наследницами не бывают». И далее Феофан предлагает потомкам «облагороженную» по сравнению с пересказом Бассевича редакцию воспоминаний о дружеской пирушке: «Но тогда некто (вот скромник! — Е. А.) воспомянул, с каким намерением государь супругу свою короновал, то есть еще прежде похода Персидского (то есть до весны 1722 г. — Е. А.) открыл он мысль свою четырем из министров, двоим из Синода персонам, здесь присутствующим, и говорил, что тая нужда короновать ему супругу свою, которого обычая прежде в России не бывало, что аще бы каким случаем его не стало, праздный престол тако без наследника не остался бы»39.
Но и в таком «облагороженном» виде воспоминания Феофана аргументов в пользу Екатерины не прибавили. Однако Феофан упоминает, что «оный некто слался на свидетельство слышавших оное слово и здесь присутствующих: что един первее (Головкин. — Е. А.) подтвердил, то же и прочие засвидетельствовали». И далее Феофан делает примечательный вывод: «И тако без всякого сумнительства явно показалося, что государыня императрица державу Российскую наследствовала и что не елекция (выборы. — Е. А.) делается, понеже прежде уже наследница толь чинно и славно поставлена, чего дабы и конгресс тот не елекциею, но декларациею (объявлением. — Е. А.) назван бы, согласно приговорили»40. Что стояло за последним пассажем из «Краткой повести» нашего златоуста?
А стояло за этим, по-видимому, следующее: увидав, что кандидатура великого князя «горит», оппозиция пошла по вполне легальному и допустимому в данной ситуации пути, предложив утвердить наследника престола с помощью выборов на совещании главнейших чинов. Австрийский дипломат Гогенгольц сообщал, что в этот момент канцлер Головкин предложил обратиться «к народу» с вопросом, кому занять престол: Петру или Екатерине? Его поддержали Репнин, В. Л. Долгорукий и Д. М. Голицын. Однако это предложение сторонниками Екатерины было отвергнуто. Пытался, по словам голландского дипломата де Вильде, им возражать и П. М. Апраксин, «но его речь приняли очень дурно и даже не дали договорить, так что от испуга с ним вчера сделался удар»41.
Отвергнуто было и продуманное заранее компромиссное предложение оппозиции провозгласить Петра императором, а Екатерину — регентшей вплоть до его совершеннолетия. Здесь, по сообщениям Кампредона и Мардефельда, вперед выступил ранее молчавший старый лис П. А. Толстой и стал доказывать, что при осуществлении такого варианта возникнет угроза раскола общества, что стране нужен общий, твердый лидер и лучше, чем Екатерина, кандидатуры нет. Надо полагать, что, раз на авансцену вышел Толстой, наступил решающий момент. Все дипломаты отмечают в своих донесениях, что все возражения и предложения оппозиции тонули в выкриках разгоряченных гвардейцев, которые обещали «расколоть головы боярам», если они не выберут на престол «матушку». Гогенгольц уточняет, что майор гвардии А. И. Ушаков без обиняков заявил почтенному собранию тайных советников, сенаторов и генералов, что гвардия видит на престоле Екатерину, а кто будет этим недоволен, может и пострадать. Перед нами классический вариант той разновидности дворцового переворота, когда законная власть становится заложником заговорщиков и вынуждена действовать по их указке.
Не менее сильным аргументом в пользу Екатерины, кроме выкриков и угроз гвардейцев, была и та мысль, которую, по словам Кампредона, нашептывали в уши колеблющимся вельможам: «Ведь все подписали смертный приговор царевичу, отцу великого князя»42. И это была святая правда, а отвечать перед сыном за казненного по приговору его подданных отца явно никто не жаждал.
На этом фоне понятно, почему так убедительно прозвучали (в передаче Бассевича) финальные слова Меншикова. Обращаясь к подтвердившим рассказ Феофана вельможам (сам светлейший, по-видимому, на пирушке у английского купца не был), он сказал: «“В таком случае, господа, я не спрашиваю никакого завещания. Ваше свидетельство стоит какого-то ни было завещания. Если наш великий император поручил свою волю правдивости знатнейших своих подданных, то не сообразоваться с этим было бы преступлением и против нашей чести и против самодержавной власти государя. Я верю вам, отцы мои и братья, и да здравствует наша августейшая государыня императрица Екатерина!” Эти последние слова, — продолжает Бассевич, — в ту же минуту были повторены всем собранием, и никто не хотел показать виду, что произносит их против воли и лишь по примеру других»43.
Когда Гогенгольц, раздосадованный неблагоприятным для Австрии исходом дела, с раздражением спросил на следующий день Бассевича: неужели не было ни одного сторонника великого князя? — Бассевич, не прибегая более ни к каким уловкам, откровенно отвечал, что «партия» Меншикова принудила сторонников Петра подписать манифест о воцарении Екатерины, так как те боялись войска. В этом и состояла суть происшедшего, ибо, как писал Кампредон, «решения гвардии здесь — закон»44.
А дальше все пошло своим чередом: депутация к ожидавшей исхода борьбы Екатерине, поспешное составление манифеста, который тотчас подписали присутствующие сановники. Манифест упоминает «Устав о наследии престола» и утвержденный им порядок, чтобы «быть наследником тому, кто по воле императорской будет избран», а далее через оборот «а понеже», то есть «так как», упоминается факт коронации императрицы в 1724 году, и в конце: «того ради» (то есть «на этом основании») «согласно приказали во всенародное известие объявить печатными листами, дабы все… люди о том ведали» — о восшествии на престол Екатерины45.
Таким образом, ничего нового для обоснования прав Екатерины придумано не было, манифест полностью обходит проблему завещания Петра, как и имя великого князя, но, составленный в весомых на бумаге и тяжелых на слух выражениях, он сам становился аргументом, оспорить который уже никто не смел. Под ним подписались обе стороны — и победители, и побежденные. К восьми утра все было кончено.
Утро нового царствования оказалось на редкость спокойным, улицы зимнего города были пусты и тихи. На фоне потрясшего всех известия о смерти великого царя сам факт воцарения Екатерины и связанные с ним нервные обстоятельства не привлекли всеобщего внимания.
Все наблюдатели говорят об огромном горе, которое охватило жителей столицы, а потом и страны. В день смерти Петра А. В. Макаров писал в Москву графу А. А. Матвееву: «Ах, Боже мой! Как сие чувствительно нам, бедным, и о том уже не распространяю, ибо сами со временем еще более рассудите, нежели я теперь в такой нечаянной горести пишу…»46 В искренности горя петровского секретаря не приходится сомневаться — он многие годы был рядом с царем и не мыслил своего существования без него. Но такие же чувства испытывали и многие Другие. Берхгольц пишет, что в Гвардии «не было ни одного человека, который бы не плакал об этой неожиданной и горестной кончине как ребенок… Вообще все люди без исключения предавались неописанному плачу и рыданиям. В то утро не встречалось почти ни одного человека, который бы. не плакал или не имел глаз, опухших от слез»47.
