Лев Канторович - Рапорт командира Головина

Канторович Лев Владимирович

Рапорт командира Головина

Лев Владимирович КАНТОРОВИЧ

РАПОРТ КОМАНДИРА ГОЛОВИНА

Рассказ

1

Серое море, серое небо, серый туман.

Гребни волн еле видны только у самых бортов.

Самих волн не видно, но глаз угадывает водяные горы, неуклюже вздымающиеся и проваливающиеся вниз в монотонном, надоедливом ритме.

В этом же ритме сильно качается катер.

Часто нос зарывается, и на палубу из тумана обваливается вода.

Ветер громко поет в снастях, и шум моторов не может заглушить его визгливую песню.

Катер идет быстро, но скорость хода не чувствуется. Скорость хода не с чем сравнивать: вокруг однообразное серое пространство. И так бурлят, пляшут волны, свистит мимо ушей ветер, что иногда кажется, будто катер неподвижен, а мимо него бешено несется море.

На мостике командир катера - Андрей Андреевич Головин. Поверх бушлата он одет в брезентовый плащ, и оттого, что намокший плащ стоит колом, вся фигура Головина кажется неуклюжим деревянным обрубком.

Когда катер зарывается носом, вода ударяет в мостик и хлещет Головина по лицу. Ледяные струйки неизвестно каким образом пробираются за воротник и колючими каплями сбегают по спине.

На ногах Головина болотные сапоги. Левый сапог протекает. Вчера Головин поставил сапоги сушиться около печки, думал - ненадолго, и уснул. Сапог прогорел сбоку около подошвы. Теперь в дырку проникает вода. Левая нога совершенно закоченела. Головин пробует разогреть ее. Он непрерывно шевелит пальцами. Ничего не помогает. Нога замерзла окончательно, в сапоге вода.

Головин думает о том, что если он не простудится в эту мерзкую погоду, то ревматизм разыграется наверное. Ему кажется, будто уже начинает ломить бедро и ноют колени.

Головин проклинает море, туман, катер, тяжелую службу и все на свете.

Нагнувшись и слегка распахнув плащ, он достает часы. Два часа ночи.

Головин минуту соображает. В этом месте на берегу, скрытый туманом, возвышается маяк. Красный свет мигалки не может пробить серого мрака. Но Головин безошибочным чутьем угадал маяк. Он сердитым шепотом говорит в трубку приказание:

- Лево руля!

- Есть лево руля, - голос рулевого спокоен и весел.

- Так держать, - бурчит Головин и почему-то сердится на рулевого за эту веселость.

- Есть так держать, - еще веселее отвечает трубка.

Головин снова застывает неподвижно, крепко держась обеими руками за релинги.

Катер повернул, волна стала ударять в скулу и еще чаще окатывает палубу.

Головин устало закрыл глаза.

Тридцать три года плавает он на этом море.

Как хороших знакомых, знает он каждый кусочек берега, каждый знак или маяк, каждую мель или фарватер. Многие не считают его море за настоящее, называют "лужей" и другими презрительными названиями. И верно - у дачных мест море мелкое, нет пышных, картинных прибоев, до глубокого места надо идти чуть ли не полчаса, очень неудобно купаться. Большие пароходы, начиная или кончая этим морем свое далекое плавание, проходят его быстро и незаметно. Море не радует туристов красивыми берегами или хорошей погодой. Унылый дождик, туман и низкие, унылые отмели. Но Головин-то знает, что стоит эта "лужа", когда на маленьком легком катере в любую погоду, в ветер и снег, нужно пройти по участку, заскочить в капризные, несудоходные бухты. Он знает, что стоит туман, когда не видно ни маяков, ни знаков на берегу, а нужно не только провести свой катер, но и не дать проскочить никому другому.

По морю проходит граница. Границу на море трудно представить как нечто реальное. "Воображаемая линия", пересекающая море. А море одинаковое всюду, - вода, вода, вода... Нужно знать море, как знает Головин, чтобы эта "воображаемая линия" превратилась в ощутимую, ясно видную границу. Как в лесу - от этого куста до того дерева, от того дерева до канавы и так далее, - Головин идет по своему морю. От поворота течения до отмели, от отмели до старого буйка, от буйка до траверза крохотного возвышения на берегу и так далее.

Тридцать три года - все-таки немало времени.

Мальчишкой Головин ходил коком, юнгой и матросом на деревянных шаландах - пловучих гробах. С шаланд перешел на тральщики, потом на военные корабли.

Много стоила красота кораблей, ослепительное сияние медяшки и бравая, ни с чем не сравнимая выправка матроса флота его величества.

От этих времен у Головина остались - манера ходить выпятив грудь колесом, манера отдавать команду с громогласной лихостью, жесткие усы, желтые от табака, и тайное пристрастие к чарке.

Потом была революция, и Головин снова плавал на шаландах - пловучих гробах - и на старых разбитых тральщиках. Только теперь на шаландах и тральщиках стояли пулеметы и пушки, и они считались сторожевыми военными судами. И Головин был не матросом, а командовал этими кораблями.

Кончилась война. Головин остался на своем море. Он ходил на первых катерах пограничной охраны. Это были парусно-моторные суденышки, и шхуны контрабандистов легко обгоняли их.

Потом выстроили новые, быстроходные, похожие на серых щук катера, и Головин стал командиром пограничного катера номер сто.

Как-то незаметно пришла старость. Виски Головина поседели. Очень не хотелось сдаваться.

Головин обрил волосы. Кожа на черепе загорела, стала коричневой. Зимой и летом голова блестела чисто выбритым шаром. Усы были такими желтыми, что им не угрожала седина.

Теперь Головина часто мучил старый ревматизм. Болела поясница, ныли локти и колени. Андрей Андреевич начал брюзжать, стал обидчивым. Молодые краснофлотцы, сосунки и мальчишки, которых он "оморячивал", учил морскому делу, называли его "стариком". Головин знал о своем прозвище, и ему было грустно. Очень не хотелось сдаваться.

Конечно, в любой момент он мог перейти на более спокойную службу. В торговый флот. Или на большой корабль. Но Головин любил именно эту изнурительную, тяжелую работу. Вся жизнь для него была в том, чтобы выйти в море в любую погоду, пройти в любую бухточку с погашенными огнями, чертом выскочить из темноты, вдруг ослепить прожектором зазевавшегося чужого рыбака или отчаянным ходом догнать контрабандиста, срезать ему нос и увести за собой шхуну с перепуганным экипажем и со своими часовыми на боргу.

Молодых краснофлотцев, приходивших на его катер, Головин учил строго и был требователен, но они лучше всех умели работать и своего командира любили настоящей, хорошей любовью. И Андрей Андреевич любил день изо дня следить, как желторотые мальчишки, неуклюжие, неумелые, пришедшие из самых различных мест, занимавшиеся до армии самыми различными занятиями, превращаются в крепкий боевой коллектив, становятся ловкими, умелыми моряками. Головин знал, что для них первым и самым настоящим образцом служит он, командир и учитель. И поэтому он, стоя на мостике, так лихо командовал, что становилось весело всей команде; поэтому, проделывая сложный маневр, заставляя катер поворачиваться и менять скорости, он так щеголял своим виртуозным умением, что, казалось, катер оживает, превращается в дрессированное животное; поэтому в шторм он спокойно и равнодушно подставлял лицо ледяным брызгам, хотя был мокрым до пят и ныли ноги, поясница и локти.

И в этом тоже была жизнь командира Головина.

Андрей Андреевич гордился своими воспитанниками.

Изредка он получал письма от Шурки Иванова. Шесть лет тому назад Шурка плавал матросом на его катере, а теперь командир на подлодке в Черном море.

Прошлым летом на дачном пляже, недалеко от гавани, где стояли пограничные катера, Головина окликнул совершенно голый, загорелый и стройный мужчина, в котором с трудом можно было узнать Колю Яковлева, матроса, пришедшего на год позже Шурки. Оказалось, что Коля теперь курсант Высшей военно-морской школы. Когда Коля одевался, Андрей Андреевич увидел командирские нашивки на рукаве его кителя. Андрей Андреевич носил столько же золотых полосок, и ему стало чуть-чуть обидно, но Коля сделал вид, будто ничего не замечает, и так почтительно называл Головина "товарищем командиром", что Андрей Андреевич заулыбался и засиял.

Совсем недавно пришла посылка от Игнатия Коваленко. В посылке была пачка пахучего голландского табака и прямая трубка. Теперь всякий раз, доставая из кармана голубой с золотом бумажный мешочек с табаком и закуривая ароматную трубку, Головин говорит как бы невзначай:

- Хороший табачок голландский присылает мне Коваленко. Он у меня был мотористом в тридцатом году, а потом на "Родине"...

Много хороших моряков помнят "старика" Головина, много хороших моряков воспитал командир Головин.

Но сейчас, стоя с закрытыми глазами на мостике, Головин думает не об этом. Он ругает море, туман, катер, свою службу и все на свете.

- Товарищ командир! - Головин открыл глаза. Дозорный в блестящем и мокром плаще стоит у борта. Его заливает водой. - Огни справа по носу... Дозорный показывает рукой вперед, в туманное пространство.