Валентин Пикуль - Ночной полет

Пикуль Валентин

Ночной полет

Пикуль Валентин

Ночной полет

Трасса моей несбыточной мечты пролегает над крышей моего дома; по ночам я слышу, как набирают высоту самолеты, я провожаю взглядом красные вспышки фонарей Сикорского - такие романтичные! - и впервые в жизни пытаюсь рассказать о себе.

О себе не потому, что моя биография представляет какое-то исключение, нет, просто я хочу сказать о себе то, что могу знать только я сам, и никто другой. Благожелательные критики иногда пытались отлакировать мою литературную судьбу, сообщая читателям (как это сделал покойный профессор С. Б. Окунь), что "у Пикуля нет законченного образования - ни исторического, ни филологического". Между тем жизнь сложилась так, что я навсегда остался самоучкой, и виною тому - война! Война, давшая мне первый толчок к размышлениям над поступками людей; война, которой я без остатка посвятил свою юность, а день 9 мая 1945 года я считаю как бы днем получения диплома: самый трудный экзамен был сдан!

Недавно я глянул в каталог Публичной библиотеки и был удивлен, что в СССР четыре литератора с фамилией Пикуль: профессор-технолог, женщина-врач, ученый-изобретатель и я, прозаик. Самое странное в том, что все Пикули, какие существуют в нашей стране, ведут свое происхождение из украинского села Кагарлык (бывшее имение графов Браницких), в котором некогда осели потомки буйной гайдаматчины, побратимы-сечевики Ивана Гонты и Максима Железняка. Мой отец, крестьянский парень, начинал жизнь матросом на эсминцах тревожной Балтики, а закончил ее комиссаром батальона морской пехоты в руинах Сталинграда. Подробности его трагической гибели я узнал лишь семь лет назад.

По матери я из псковских крестьян; недавно умерла моя бабушка, Василиса Минаевна Каренина, память о которой я сберегу на всю жизнь, ибо именно от нее я перенял вкус к удивительным оборотам русского разговорного языка. Когда я пишу, что на вокзале ударил гонг, "вещая отбытие, суля разлучение", то эта фраза - результат наследия простонародной речи моей бабушки, псковской крестьянки.

Родился я в 1928 году за фабричной Московской заставой, в захолустье старых, еще петербургских окраин, а детство провел под опекою бабушки на Обводном канале, где все было так, как выглядит сейчас. Помню строительство Фрунзенского универмага, казавшегося тогда чудом архитектуры; помню горьковатый запах первого асфальта на Международном и мелодичные звонки первых троллейбусов. Детство прошло без игрушек - и сейчас я люблю бывать в детских магазинах, где с завистью, слишком запоздалой, любуюсь забавной их пестротой. Ну что ж! Наверное, недоиграл.

Я успел окончить лишь 5 классов, когда грянула война. Как и все ленинградские дети, дежурил на чердаках. Совал в бочки с водою брызжущие фосфором немецкие "зажигалки". Пережил "глад и хлад" блокады, по-детски еще не сознавая, что все виденное мною уже становилось историей. Выехав весною из осажденного города в Архангельск, я в июле 1942 года - как раз в день своего четырнадцатилетия! - бежал из дома, обуянный жаждой флотской романтики. Был переправлен морем на Соловки, где в звании юнги дал воинскую присягу и освоил специальность рулевого-сигнальщика. В возрасте 15 лет я начал воевать на Северном флоте - в составе экипажа Краснознаменного эскадренного миноносца "Грозный". До сих пор вижу, как в разгневанном океане, кувыркаясь в мыльной пене штормов, точно и решительно идут строем "пеленг" корабли нашего славного дивизиона: "Гремящий", "Грозный" и "Громкий".

А хорошо было! Качало тогда зверски, в кубриках гуляла мутная ледяная вода; потрескивали борта, над волнами плыл морозный туман; ежечасно громыхали взрывы глубинных бомб; вечно мокрый, усталый от качки и хронического недосыпа, я по 12 часов в сутки нес боевую вахту наравне со взрослыми. Правда, рулевым пробыл недолго - служил штурманским электриком (иначе говоря, аншютистом), о чем я уже писал в книге "Мальчики с бантиками". Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: да, это были самые красивые дни моей жизни!

В 16 лет я стал командиром боевого поста.

Помню и свой боевой номер: БП-2 БЧ-1.

Мне было 17, когда война завершилась нашей победой.

Наконец, в 18 лет меня уже демобилизовали.

Можно считать, что на этом биография и закончилась!

А когда я уходил с "Грозного", штурман эсминца Горбунов заключил мою боевую характеристику словами: "Юнга В. С. Пикуль способен на свершение НЕОБДУМАННЫХ ПОСТУПКОВ". Эта фраза каленым железом выжжена в моем сознании, тем более что штурман оказался пророком. Почти сразу же, шагнув с корабля на берег, я устремился в литературу - с такой неистовой страстью, будто там только одного меня и не хватало!

Вступая в литературу, я отметил это роковое событие тем, что запустил пресс-папье в голову секретаря редколлегии журнала "Звезда" - сразу же, как только "Звезда" осмелилась вступить со мной в договорные отношения. Из этого факта грамотный читатель и сам сделает вывод, что мой любимый штурман Горбунов великолепно разбирался в своих подчиненных, давая им самые точные характеристики.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как и большинство писателей, пришедших в литературу из сырых фронтовых траншей и со скользких палуб кораблей, я знал, что надо писать, но не всегда понимал, как надо писать.

Всегда считал себя в литературе человеком случайным, ибо ни учебой, ни воспитанием не был подготовлен к общению с деликатным пером. Просто мне после войны попалась в руки одна книга, автора которой я называть не стану. Книга о рискованной жизни лихих команд миноносцев Северного флота, но тягомотная и безнадежно-унылая. Я прочел ее и - возмутился:

"Если бы у нас на бригаде эсминцев воевали так, как здесь написано, так черта с два мы бы победили! Пусть я сдохну, но я напишу лучше. во всяком случае - честнее!"

В широченных клешах я предстал перед Юрием Германом.

- Валя, - оказал он мне, прочтя мою рукопись, - к сожалению, вы находитесь под вредным влиянием Бориса Пильняка.

Я тут же побежал в библиотеку: "Борис Пильняк. кто это такой? дайте почитать. "

Мне было девятнадцать лет, когда редакция журнала "Звезда" заключила со мною договор на издание романа "Курс на солнце" (смотри выше эпизод с пресс-папье). Слава Богу, этот роман света не увидел. Я написал второй роман - тоже полетел в корзину. Тогда я сел и, обозлясь на весь мир, накатал третий роман.

Тут я снимаю шляпу перед памятью покойной ленинградской писательницы Елены Катерли. Эта умная женщина в своем отзыве о моем третьем романе устроила мне такой хороший "раздолбай", что я долго не мог опомниться. Вывод Катерли был таков: "Валентин Пикуль не напечатал еще ни единой строчки, а его уже заранее расхвалили; на самом же деле ПИСАТЬ ОН СОВСЕМ НЕ УМЕЕТ." Дело прошлое, но это был такой великолепный нокаут в челюсть, после которого судьба-рефери должна обязательно выкинуть на ринг мокрое полотенце!

Родственники считали меня вообще бездельником, который своей "писаниной" маскирует явное желание не работать, родной дядя Яша (не гайдамак, а из псковской династии Карениных) не раз уже говорил мне:

- Что ты тут сидишь, как дурак? Пойдем, я тебя на Лиговке в пивнуху буфетчиком определю. Парнишка ты с башкой, воевал чин-чином, три медали имеешь - и года не пройдет, как в директоры пивной выберешься. Чего ты тут мучаешься?

Жил я тогда на чердаке большого дома и сильно нуждался. Помню, провел всю ночь на промерзлой кухне, изучая рецензию Катерли, и мучительно соображал, спрашивая себя: "Как же быть? Писать дальше или. в пивную?"

Утром я сунул в печку все три романа, объединенные одной хорошей идеей, и сел писать четвертый. Прошел год, второй. Я сижу и честно пишу все по-новому. Пишу и вижу: черт побери, что-то уж больно многовато у меня получается - кирпич какой-то! На занятиях кружка молодых авторов ко мне подошел А. А. Хржановский - главный редактор ленинградского отделения издательства "Молодая гвардия".

- Валя, - сказал он мне простецки, - говорят, ты на своем чердаке скребешь что-то. Зайди-ка завтра. Поговорим.

Я принес ему разбухшую от усердия рукопись. Андрей Александрович листанул одну страницу, другую, третью. Почитал, хмыкнул. Сразу же что-то зачеркнул. Потом нажал кнопку звонка на столе. Явился секретарь редакции поэт Миша Бернович.

- Вот этого доходягу, - показал на меня редактор, - мы будем издавать, давайте сразу заключим с ним договор с выплатой ему аванса, а то он уже, кажется, основательно подзабыл, как выглядят денежные знаки достоинством в десять рублей.

Так появился на свет Божий роман "Океанский патруль", и я посвятил его памяти моих друзей - юнг, павших в боях с врагами за Родину. Хржановский же был и редактором этого романа - весьма оригинальным! Однажды, когда я написал что-то не так, как надо, он без лишних разговоров треснул меня в ухо. Я, развернувшись, отвечал ему примерно тем же приемом. Мы сцепились в жестокой борьбе за свет истины в храме искусства! Вокруг нас с грохотом летали столы и стулья, вихрем кружились по комнате страницы моего первого литературного детища. (Замечу, что мой протеже был Заслуженным мастером спорта СССР, а потому читатель может и сам догадаться, что моего авторского самолюбия редактор не пощадил.)