Григорий Квитка-Основьяненко - Пан Халявский

Григорий Федорович Квитка-Основьяненко. Пан Халявский

ПАН ХАЛЯВСКИЙ

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Тьфу ты, пропасть, как я посмотрю! — Не наудивляешься, право, как свет изменяется!.. Да во всем, и в просвещении, и в обхождений, и во вкусе, и в политике, так что не успеешь приглядеться к чему-нибудь, смотри — уже опять новое. Вон, чтоб не далеко ходить, у моего соседа, у Марка Тихоновича, от деда и отца дом был обмазан желтою глиною; ну, вот и был; вот мы все смотрели, видели и знали, что он желтый; как вдруг — поди! — он возьми его да и выбели! И стал теперь белый, вот как бумага. Кто их знает? А все соседки поговаривают, что чуть ли это не молодая не- вестка — что недавно сына женили — так не она ли вы- кинула этакую штуку? И то станется: она в пансионе воспитывалася — любит все переменять.

Все гоняются за просвещением. Дяденька мой, Фома Лукич, и сохрани бог, подать одну свечку в комнату!.. "Тоска, голубчик, берет, — тотчас скажет, при одной свечке сидеть: и на том свете насидимся во тьме; подавай побольше". Вот и подадут четыре свечи ему, да по две в проходную, да в столовую, да сюда, да туда, ан сколько в вечер сгорит? А ведь что четыре свечи, то и фунт. А к чему, а на что? Мой троюродный братец, Василий Дмитриевич, затеял дом о двенадцати покоях да о двадцати окнах, "Не люблю тьмы, — рассуждает братец мой. — Светло, так светло". Так, ни слова. Но зимою каково? Лишнее окно зимнее, стекла, обмазка, да и дров больше нужно, нежели в уютной — об одном, о двух окнах — комнате. Сосед мой, Трофим Иванович, ни одни именины и рождения в семье его не празднуются без плошек и смоляных бочек. "Пускай, — говорит, — всем светло, когда я гуляю…" Так, мысль прекрасная! Но, дяденька, братец и соседушка, сосчитайте, что у вас на ваши прихоти лишнего в год изойдет, так вот вам и просвещение! А по старинке бы? Перед собой огарочек, где ночничок, а где из другой и третьей комнаты позаимствоваться светом. В комнатах не окна, а окошечки; да и то в зале два, три, а у прочих и по одному. К чему бочки и плошки? Была бы кухня исправна, найдутся усердные поздравители и нажелают столько, что и на два века вдоволь. Так куда!..

Об образовании и говорить нечего. Взгляните на всех наших панычей, приезжающих на вакации из университета: тот ли образ и подобие у них, какой был у нас, отцов их? Где — косы, где — плетешки, где выстриженный и взъерошенный вержет? Изменилось, изменилось образование!

Вкус также потерян. Где прежние водки — красная мастихинная, кардамонная с золотом, инбирная коричневая, зеленая? Еше только внесут этот судок с шестью карафинами — и называвшийся прилично — кабачок, так по комнатам пойдет аромат, — истинно аромат, так теперь обоняю. А когда станешь пить, то, право слово — наслаждение! Одной выпьешь, — уже на другую позывает. Да, выпивши, уст не разведешь: так и слипнутся. А теперь? Хотя бы и у нашего предводителя… что это за водка? Совсем отличного колера, не прежнего вкуса. О винах говорить нечего. Хороши канальские, да все уже не тот, не прежний вкус, которым мы наслаждались, пивши наши наливки! Нет, именно, изменился вкус!

Политика приняла совсем другое направление — если говорить штатским языком, а просто — переменилась вовсе. Прежде бывало так: святками вот я и поеду к соседу, у кого, по очереди, все съехались. Вхожу, расшаркаюсь, всем общий поклон, да и пошел к ручкам всех дам и девиц подходить, как сидят в ряд, знакомых и незнакомых; да и какая мне нужда, что она незнакома? Всем делаешь честь и бережешься, чтобы не пропустить ни одной и тем без умысла не обидеть. Иная, приехав недавно, не успела теплых перчаток снять: по ряду подойдешь к ней: вот она хвать-хвать за перчатку, рука вспотела, пальцы отекли, перчатка не слезает, уж она и зубами тащит, уж она рвет ее, а перчатка, хоть ты что, так не лезет… Видишь, что бедная барышня мучится, вся вспотела, от конфузии покраснела, как калина, сжалишься над нею, скажешь: "Не беспокойтесь, сударыня! Все равно, пожалуйте и так". И хотя в перчатку, да сделаешь честь — поцалуешь. Тут же, только тебя усадили за жирные пироги, из которых сок так и течет от изобильной приправы масла и сметаны, вдруг входит одна из дочерей хозяйских, или и чужая барышня, которой не было при моем приезде, и я с нею не виделся (то есть не подходил к ее руке), то я бросаю пирог и, как салфетки при завтраке не бывает, обтираю свой замасленный и засметаненный рот носовым платком, а если позабыл его дома, то ладонью, и подхожу к ручке новопришедшей барышни. Не дай бог кого пропустить! Тотчас прозовут гордым. Оно-таки и вежливо, политика того требует, а теперь и политика изменилася!

Определился в наш земский суд секретарем из приказных гражданской палаты молодой человек, как бы ни было, губернский секретарь. Вот, как нужный человек, мы давай его приглашать. В первый съезд, вот у Тимофея Васильевича… нет, лгу, — у Петра Степановича — смотрим — он входит… Ведь то-то и жаль! Роста и фигуры порядочной, немного прихрамывает, но в бланжевых нанковых широких брюках; жилет из красной аладжи, в белой хорошо собранной — манишке; блестящие перламутровые на ней пуговки и булавка с изображением мухи — простой, но как натурально сделанной, словно вот живая прилетела и села; сертучок на нем голубого камлота, ловко сшитый, нараспашку; по всему таки видно, что этот человек бывал в губернском городе в лучших обществах. Пожалуйте, к чему это я его привел?.. Да! вот такой-то человек вошел в наше общество, и… кив, кив головою на все стороны — и сел себе на первом попавшемся стуле, не дав хозяину и припросить тебя, чтобы сел. Не забудьте же, что тут было дам и девиц слишком около двадцати, и много ему уже знакомых, а он ни к одной не подошел… Ну, божусь же вам честью, что ни к одной не подошел. Не верите, — спросите у тех, кто там был, все вам то же скажут. Так вот — теперешняя политика в губернских городах!.. Что ж? Этого мало. На него глядя, и наша вся молодежь по его следам идет, и хоть ты разрекомендуй, что это, дескать, моя жена, а это мои дочери, — ничего не бывало! Подойдет к самому носу хозяйки, и видит же, что та сняла уже перчатку и, почитай, руку протянула, — нет! он кивнет головой — и вся такова! — Бедные наши барышни! Хоть целый день просиди в перчатках, никто не потревожит! Вот тебе и политика.

А обхождение?.. О! обхождение вывелось. Я на все буду вам — как выражается мой старший внук — буду представлять факты. Обедал я в губернском городе у живущего там старинного моего приятеля, — а может, и вы его знаете, — Осипа Дмитриевича… Что ж? Во весь обед, хоть бы он раз встал да обошел гостей, да припросил, чтобы больше кушали и пили; и, коли правду сказать, так и около себя сидящих не просил о том, сам же кушал все исправно. Прежде же, когда бывало у него обедают гости, так он не присядет, все обходит и все упрашивает: "и это скушай, и того прибавь, и сего выпей". Ну, словом, из души прет, а он умаливает, а он сует, а он подкладывает: закормит, бывало, и запоит… Я, теперь сидя у него за обедом, надеясь на прежнее обхождение, с некоторыми блюдами и рюмками пасовал, жду: вот хозяин встанет, подойдет, припросит… Не тут-то было!.. А оттого и встал с порядочною проголодью. Впредь таков не буду. Правилом поставил: что подают, — ем и пью, не ожидая просьб хозяйских, и всегда доволен. Но как необходимо приноравливаться к обычаям света, или — как говорят внуки мои итти за веком, то я. по совету с женою, отменил и у себя всякое обхождение. На нас глядя, и у соседей оно отменено. Пошли новые обычаи.

И с наших ли дней свет начал изменяться? Куда?.. Семьдесят лет живу на свете, и сколько я видел перемен! батюшки мои!..

Как-то мы с женой были в разладе. Уединясь в свой кабинет, я впал в меланхолию и предался сравнениям, как бывало прежде, и как идет ныне, как обращался мой батенька с маменькою, как они были им послушны, и как, напротив, живу я, сын их, с моею женою, и уже не у она мне, а я ей послушен. Это завлекло меня в глубь событий жизни моей; предавшись воспоминаниям и сравнивая прошедшее с давпрошедшим. а настоящее со всем| вообще прошедшим, увидел большую разницу. Удивление мое подстрекнуло меня изложить все на бумаге, го есть описать главнейшие периоды жизни моей и любопытнейшие эпохи или случаи, со мной встречавшиеся.

Пусть это будет старости в наслаждение, а юности в наставление.

Начинаю с начала, то есть от самого детства моего.

У наших батеньки и маменьки нас детей всего было: Петруся, Павлуся, Трофимка, Сидорушка, Офремушка, Егорушка, и Сонька, Верка, Надежда и Любка; шесть сынков-молодцов и четыре дочери — всего десять штук… Мы, сыновья, получали имена, по-тогдашнему, по имени того дня, в который рождалися; а дочерей батенька желали иметь по числу добродетелей и начали с премудрости… Были утешены, что уже хотя в конце супружеской их жизни явилась у них любовь. Несмотря ни на что, маменька все уверяли, что у них должен быть еще сын; но, когда батенька возражали на это, что уже и так довольно и что не должно против натуры итти, то маменька, не понимая ничего, потому что российской грамоты не знали, настаивали на своем и даже открыли, что они видели видение, что у них будет-де сын и коего должно назвать Дмитрюшею. Батенька поверили было маменькиному видению, но по прошествии нескольких недель начали возражать, что маменьке явилось ложное видение. Маменька плакали (они были очень слезливы: чуть услышат что печальное, страшное или не по их чувствам и воле, тотчас примутся в слезы; такая была их натура) и уверяли, что точно должно быть у них сыну, но батенька решительно сказали: "Это у тебя, душко, мехлиодия!" Так батенька называли меланхолию, которой приписывали все несбыточные затеи. Тем и заключилось умножение на* шего семейства к пользе благосостояния нашего.