Андрей Ваджра - Украина, которой не было. Мифология украинской идеологии

Андрей Ваджра

Украина, которой не было. Мифология украинской идеологии

Предисловие

В моем паспорте гражданина СССР в графе «национальность» стояло лаконичное — «украинец». Аналогичным образом данная графа была заполнена и в главном документе моих родителей, а также дедушек и бабушек. Во времена советской власти мы все официально числились «украинцами». И это касалось не только моей семьи, но и миллионов людей, родившихся в Стране Советов.

Имело ли тогда для меня какое‑то значение, каким образом заполнена «пятая графа» в моих документах? Скажу честно — ни малейшего. И не только для меня. Именно поэтому любой советский гражданин мог по собственному усмотрению решить, кто он по национальности. Чукча (при желании) мог стать русским, а еврей — белорусом. Данная формальность ровным счетом ни на что не влияла и по большому счету ничего не значила.

Даже «нечеловеческие страдания» советских евреев (редко тогда называвших себя евреями), воспетые в многочисленных мемуарах и воспоминаниях мигрантов, скорее были фактором особой преференции в виде возможности выезда на ПМЖ за кордон, чем реальной дискриминацией. Во всяком случае, в среде окружавших меня в те годы евреев «нечеловеческих страданий» мне рассмотреть не удавалось. Присутствовал у них лишь легкий налет некой стыдливости в отношении своей идентичности. Как у заик, которые стесняются своего заикания. И то не у всех. И вспоминали они о том, что они евреи, лишь при желании покинуть СССР. А так превосходно себя чувствовали и в качестве «русских».

Для русских же, украинцев и белорусов «национальный вопрос» вообще не существовал. Все они были новой общностью — советскими гражданами («строителями коммунизма»). А перед коммунизмом, как и перед Богом, все равны. И если «строитель коммунизма» обязан был обладать неким набором культурных, профессиональных и моральных качеств, то национальная графа ничего от человека не требовала. Лично мне ничего не стоило то, что я был «украинцем». Для этого мне не надо было носить вышиванку, плясать гопак, разговаривать по‑украински или, как сейчас, кричать по любому поводу «Слава Украине!». Моя «пятая графа» тем более не требовала от меня нравственного, культурного, физического и интеллектуального напряжения. Моя национальная принадлежность даже не была национальной идентичностью. Она была лишь пометкой в паспорте. А поэтому я мог быть кем угодно, а не только «украинцем», выбрав свою личную «национальность» из списка, где присутствовало более ста двадцати различных вариантов.

Мое равнодушное отношение к собственной «национальной принадлежности» было легко объяснимо. Как личность я формировался на лучших образцах мировой (а значит, мультиэтнической) культуры, а окружающих меня людей классифицировал не по национальности, а по их нравственным и интеллектуальным качествам. Если человек был откровенным подонком или идиотом, идентифицировать его как «своего» я не мог, даже если бы он был сто раз «украинцем». Реальные человеческие качества были для меня более значимыми, чем «пятая графа». Любая «сука» и любой «даун» автоматически оказывались по ту сторону моей идентичности, несмотря на совпадение пометок «национальность» в наших документах. И эта психологическая особенность осталась со мной на всю жизнь.

Именно поэтому, когда в 90‑х годах прогрессивно мыслящую молодежь «нэзалэжной» Украины охватила мода на украинский национализм, я продолжал оставаться абсолютно равнодушным как к своей пометке в паспорте, так и к «великим идеям», внезапно возвеличившим ее до сакральных вершин. Я оставался абсолютно холоден к главным признакам украинскости: вышиванкам, «ридной мове», Тарасу Шевченко, Стефану Бандере, «героям УПА», украинской государственности и прочим очень важным для украинской идентичности атрибутам.

Я не находил оснований гордиться своей «пятой графой». Для меня она оставалась лишь пометкой в паспорте. С таким же успехом я мог гордиться своим полом, местом рождения или любыми другими паспортными данными. Во всем этом я видел лишь факты, но никак не ценности.

Усугубляло данную ситуацию с моим равнодушием к «святыни» и то, что, не сомневаясь в своем украинском происхождении, тем не менее я впадал в экзистенциональную тоску от всего украинского. Каким‑то странным образом я видел во всей постсоветской украинскости некую разновидность погибшей в 1991 году советскости, которая характеризовалась для меня таким емким сартровским понятием, как «тошнота».

Украинское радио, телевидение, литература, песни, «умные мысли о главном» и прочее самым коварным образом навеивали на меня дикое уныние. От всего этого несло газетой «Правда», докладами ЦК КПСС и пионерско‑комсомольскими собраниями, над которыми я с задней парты жестоко издевался при помощи насмешливых комментариев, вынуждая рядом сидящих одноклассников давиться в конвульсиях смеха. И лишь классный руководитель орлиным взглядом меня испепеляла за мои «идеологические диверсии». Но в те годы по стране триумфально шествовала перестройка, и подобные циничные шалости КГБ уже не интересовали.

А потом рухнул Союз. От 90‑х в памяти осталась грязная полка плацкарта, на которой я по дороге на учебу в Киев был вынужден слушать из вагонного динамика прямую трансляцию «руховского» митинга возле Верховной рады, на котором под ликующие вопли толпы выступал Вячеслав Черновол.

Тогда я еще не знал, что это было начало эпохи «пятой графы». Теперь уже не только упадочной, но и кровавой.

К новым веяниям я оказался абсолютно равнодушен. В моих глазах идею всепобеждающей силы национальной принадлежности дискредитировала не только ее тупиковость и бесплодность, но и интеллектуально‑нравственные качества ее носителей. Каким‑то удивительным образом сознательными («свидомыми») украинцами‑активистами почему‑то становились либо откровенные подонки, либо законченные идиоты. Причем, как правило, сельского происхождения. В стране произошла резкая смена идей и лозунгов, но их носителями оставались люди советского психотипа, из которых когда‑то состоял партхозактив УССР. «Горячая вера» в дело Ленина плавно переросла в «горячую веру» в дело Бандеры. Одни идеологические штампы заменили иными, но при этом сволочи и кретины остались на руководящих постах. Их молодую поросль я имел возможность наблюдать в студенческие годы в университете. Возникало ощущение дежавю. Мне казалось, что советский режим не умер, а просто вывернулся на свою «жовто‑блакитную» изнанку.

Все это настораживало и изрядно напрягало. Вера в светлый путь национализма у меня умерла, так и не родившись, в первый день украинской «нэзалэжности», потому что я видел, как умирал советский режим с его верой в светлый путь коммунизма. Эти пути пролегают в одной тоталитарной колее. В украинстве я видел лишь пародию на советскость.

Гораздо позже я понял, что одинаковое восприятие мной националистического и коммунистического обществ возникало вследствие их одинаковой фальшивости. В независимой Украине, как и в Советском Союзе, говорили и говорят одно, делали и делают другое, а думали и думают третье.

Каким‑то непонятным образом я чувствовал, что украинскость это лишь симуляция. Причем симуляция того, чего на самом деле не существует, — симуляция самой себя. Но любая симуляция неинтересна, если человек чувствует или знает, что перед ним именно она. В юности я не был знаком с работами Бодрийяра и не знал, что такое «симулякр», но насколько могу судить сейчас, тогда я ощущал фальшь украинского симулякра.

Эти ощущения были чем‑то похожи на переживания главного героя известной кинематографической трилогии «Матрица», который жил с ощущением того, что «с этим миром что‑то не так», с ощущением необъяснимым и ускользающим. Точно так же и я прожил не один год с аналогичным ощущением.

А потом начался период интуитивного поиска. «Красную пилюлю» мне никто не предлагал (да ее и не было), поэтому я сам «на ощупь» принялся разбираться, что именно с этим миром не так. Моим надежным подспорьем была природная любознательность, а толчком — «оранжевая революция». В силу своих профессиональных навыков в конце 2004 года я пришел к выводу о том, что Украина обречена из‑за целого ряда субъективных и объективных причин. Но на тот момент у меня не было понимания причин, по которым успешная реализация проекта «Украина» была невозможна.

Чтобы восполнить данный пробел, мне пришлось разобрать официальную версию того, что такое Украина, на составные части, а затем изучить каждый этот компонент с помощью разнообразных источников информации. Прежде всего меня интересовали объективные факты. И чем больше я их находил, тем четче проступали контуры причин, ведущих Украину к неминуемой катастрофе. Это было похоже на заглядывание под маску. Постепенно я начинал видеть тщательно скрываемый лик Украины.