Еремей Парнов - Звездные знаки
Восхождение — это вдвойне, втройне путешествие. Бросок по вертикали в ускоренном ритме разительных перемен. Здесь не только лиственные леса сменяются хвойными, а мусульманская архитектура обретает ярко выраженный тибетский колорит, но и боги долин склоняются перед богами предгорий. Волны мусульманских нашествий проходили через Кашмир. Сравнительно молодой Сринагар не выбирал веру. Магометанство стало его бесспорным историческим наследием. Оно широко распространилось по кашмирским долинам, воспринявшим могольскую, среднеазиатскую в своей основе, культуру как первозданную. Но обитатели высот — ревнивые боги вед не уступили своей власти. Там, где вечнозеленый дуб склоняется перед стойкостью кедра, редко встретишь мечеть. Только храмы и каменные жертвенники в честь исконных богов Гималаев. Даже в самом городе и его окрестностях возвышения отданы на откуп индуистским жрецам. На горе Шанкарачарья, откуда хорошо виден весь город, построен новый и довольно безвкусный храм Священной птицы, единственной достопримечательностью которого является большой красный камень. Даже строения мусульманских властителей с непременной кыблой, глядящей в сторону Мекки, не стерли память о древних хозяевах этих мест. До сих пор жители, как правило, мусульмане, называют холм, на котором стоит крепость Акбара, «Драконом хозяина Шивы». Легенда рассказывает о том, что Шива отрубил чудовищу голову и освободил те самые воды, которые образовали нынешние озера Дал, Нагин и Анчар. Последнее название заимствовано у легендарного дерева, о котором писал Пушкин: «К нему и птица не летит, и тигр нейдет…». Кашмирский анчар не таков. Совершенно безвредное, но, как это часто случается, оклеветанное молвой дерево.
Вспоминаю вечер, проведенный в чайном павильоне над озером Нагин. Сонно плескалась рыба. Кинжально змеились звезды в черном лаке воды. Жалобно ныли струны сантура. Прием, который устроило правительство штата Джамму и Кашмира, закончился мушаирой — искрометным состязанием поэтов. Потом наши кашмирские друзья читали переводы из русской поэзии. Кто-то из поэтов продекламировал свой перевод пушкинской «Черной шали», и все стали просить прочесть стихотворение на языке оригинала.
Гляжу, как безумный, на черную шаль,И хладную душу терзает печаль.
«Вах-вах!» — восхищенно вздыхали в темноте, вслушиваясь в завораживающую магию строк.
Как передать жаркое вдохновенное ощущение духовной близости? Временами я просто забывал, что нахожусь в Индии. Мне казалось, что надо мной небо Ташкента, Душанбе или Самарканда. Я не раз ловил себя на таком смещении чувств. Чинары, пирамидальные тополя Кашмира властно напоминали мне кишлаки у подножий Памир-Алая, сринагарский базар переносил в шумную и веселую Бухару, напев рабаба или сара воскрешал в памяти стены хивинского арка. Несомненно, много общего есть в природе нашей Средней Азии и Кашмира, отделенных друг от друга лишь неширокой полосой Афганистана. Географическая, этническая и культурная близость накладываются друг на друга, поражая и радуя неожиданными совпадениями. Но едва ли надежда встретить привычное гонит человека за тридевять земель. Скорее напротив. Нам свойственно искать нечто особенное, в корне отличное от виденного у себя дома. Было бы ошибкой не различить за цветистой завесой разительных среднеазиатских аналогий подлинный облик Кашмира, проглядеть его своеобразие. Могольская культура, принесенная султаном Бабуром, легла здесь на тысячелетний культурный пласт, который дает знать о себе повсеместными проявлениями.
Оставив ботинки перед входом, я зашел в мечеть Шах-и-Хамадан, построенную в 1395 году из стволов деодара — гималайского кедра. Как и во всех молитвенных домах, посвященных аллаху, здесь был минбар, с которого мулла-проповедник выкликал слова салята, и пюпитр для корана. Кыблу — восточную стену украшал узкий серп выкованного из меди месяца. Выгнув спины; припадали лбом к молитвенным коврикам люди в чалмах. Одним словом, мечеть как мечеть. Однако основательность и прямота форм тибетской постройки сочетались тут с многоярусной остроконечной кровлей, характерной для пагод. Более того, навершие мечети, заканчивающееся, как положено, полумесяцем, было сделано в виде сужающейся к небу зонтичной пирамиды, поразительно напоминавшей шпили буддийских ступ где-нибудь в Катманду или Бутане. Смешение культур, смешение религий, постоянная клокочущая диффузия, конвергенция, размывающая берега, — во все времена это было характерно для Гималаев. Летняя резиденция Моголов тоже не могла избежать общей участи. Кашмир всегда легко заимствовал обычаи других народов, а мятежный гений Акбара, мечтавшего о слиянии всех религий в одну, придал необходимую пластичность даже ортодоксальным основоположениям шариата.
Обойдя мечеть, я спустился по каменным ступеням к реке. Извивы Джелама терялись за арками мостов; В плавучих домах, причаленных к замшелым сваям, готовили еду. Дразняще пахло рисом, приправленным острым кари и маринованным горным луком. На гранитной стене набережной я увидел абстрактную композицию из красных пятен и точек. Под ней тлели лампады. Абсолютно голый садху, закатив глаза, витал в межзвездных пространствах. Здесь было святое место тайной тантрийской секты. В каких-нибудь двух шагах от мечети. Я вспомнил об этом примере терпимости и «мирного сосуществования», когда воочию увидел, какие следы может оставить религиозный фанатизм.
Мы с Кемму кейфовали на озере Дал, знакомясь с плавучими рынками цветов, овощей, фруктов, заплывая в очаровательные магазинчики, где радугой сверкали прославленные кашмирские ткани, громоздились всевозможные меха, переливались самоцветы. Там можно было приобрести резную мебель из благородной чинары, чеканную посуду, украшения из кости и двадцать сортов шотландского виски. На Джамму и Кашмир сухой закон не распространялся.
— Это не с огнепоклонниками связано? — спросил я, обратив внимание на шикару «Мазда», — не с маздаками, идущими благим путем Ахурамазды?
— Не знаю, — пожал плечами Кемму, — но в одно я верю абсолютно. Каждый человек идет своим путем. Мы — писатели, и потому взяли шикару «Писатель Кашмира». А какой-нибудь парс возьмет «Мазду». И всем хорошо.
Подобные соответствия показались мне по-детски наивными, и я рассмеялся.
— Напрасно смеетесь, — обиделся Кемму. — Каждый находит лишь то, что желает найти.
Последняя сентенция понравилась мне больше. Я согласно кивнул и повернулся к гребцу.
— Скажите, Касым-ака, почему вы так назвали свою лодку?
— Не я назвал, дорогой друг, отец назвал.
— А все-таки, почему?
— Отец ученый человек был. Касыды писал, рубайат. Поэтов возил, мудрецов. Хорошо было. Мушаира на воде под круглой луной.
«Тепло, — сказал я сам себе. — Будем искать дальше».
— Видимо, он не был слишком богат?
— Отец? — Касым горько усмехнулся. — Поэт, если даже он и родится в богатой семье, скоро все пустит по ветру. Иначе какой же он поэт? Разве не так, достойнейший Кемму? «Писатель Кашмира» — это все, что осталось у отца после безумства молодости. Да будет к нему милосерден аллах, — отпустив весло, он провел ладонями вдоль лица. — Каких людей она видела! — гребец любовно погладил сухое, нагретое солнцем дерево. — И ваши земляки тоже сиживали на этих скамьях, драгоценный наш гость, и вели с отцом длинные речи, где что ни слово, то жемчужина.
«Теплее», — сказал я.
— И много их было? — спросил.
— Много — не скажу, но гостили у нас мудрецы из далекого русского края. Один из них особенно запомнился отцу: величавый и статный, как древний пророк. Он рисовал наши горы на маленьких картонках, чтобы ничего не забыть. Отец, да пребудет он вечно в раю, возил русского господина вместе с его женой, прекрасной и гордой, как царица, по всем рукавам и каналам Джелама. Потом они уехали на озеро Вулар.
«Горячо! Совсем горячо! Жарко!»
— А что было дальше? — осторожно осведомился я, словно боялся спугнуть судьбу.
— Больше отец ничего не рассказывал.
— Он хоть знал, как звали русского художника?
— Зачем гребцу знать имя гостя?
— Но ваш отец был поэтом, художником слова?
— А поэту зачем знать имя, если он всему, что видит, дает свои имена?
— Так-то оно так, — вздохнул я с сожалением. — Но было бы лучше, Касым-ака, если бы ваш праведный отец знал, кого довелось ему возить по протокам Джелама… Когда хоть это было? В каком году?
— Не могу точно сказать, драгоценный. Только мне помнится, что вскоре после этого наступило мое совершеннолетие.
— То есть вам исполнилось тринадцать лет?
— Так, великодушный. Прошел год, а может быть, два с того времени, и я стал полноправным мужчиной.
— А сколько вам сейчас?
— Без малого шестьдесят.
