Глазами геолога - Рудольф Константинович Баландин
Гусенка вскоре отпустили на свободу. Он заковылял к реке, переплыл неширокую протоку, выбрался на песчаную косу…
Вдруг Тарзан, все это время с любопытством наблюдавший за птицей, сорвался с места.
— Ага! Ату его, Тарзан! Возьми! — крикнул Толя.
Тарзан, окруженный брызгами, смешно подпрыгивая, проскакал через брод. Мы, опомнившись, заорали:
— Вернись!.. Стой, собачий сын!.. Не тронь гусенка!
Напрасно! Тарзан и ухом не повел. Мы примолкли.
Тарзан подбежал к гусенку, остановился. Они простояли друг против друга несколько секунд. Гусенок наклонил голову и, видимо, зашипел. Тарзан припал мордой к земле, высоко подняв зад (так делают собаки, намереваясь играть), мотнул головой, притопнул лапами и… повернувшись хвостом к птице, легкой рысцой направился к нам. По своему обыкновению, улыбался, словно желал сказать: «Ну как, ловко я вас всех надул?»
Тарзан очень любил охоту. Заметив, что кто-либо берет ружье и отправляется прочь от лагеря, он тотчас бежал вслед и сопровождал до конца охоты, без устали шныряя по кустам.
Я не могу причислить себя к шумному племени охотников. Раньше и меня охватывал охотничий азарт. Забывая обо всем на свете, мог часами торчать в болоте, с утра до вечера бродить по лесу, ползком подкрадываться к зверю, обдирая локти и колени.
Но, придя как-то раз к убеждению, что убивать животное из азарта и озорства большая подлость, я охладел к охоте.
В нашем отряде я считался опытным следопытом, потому что однажды показал Андрею и Борису отпечаток медвежьей ступни, а в другой раз (им же) — волчий след. (Позже я испытал в связи с этим следом немало скверных минут, заподозрив, что в роли волка выставил Тарзана.)
Итак, я слыл охотником и поэтому считал своим долгом иногда выходить на охоту. Перед уходом старался попасться на глаза Тарзану и обзавестись, таким образом, опытным попутчиком.
Меня постоянно преследовали неудачи.
Я шел с краю кустов, обрамляющих реку, держа ружье наперевес, и оглядывал окружающую местность так пристально, что замечал каждую ягодку в радиусе двадцати метров. Тарзан шуршал по кустам.
Охотился он самозабвенно. С удивительной легкостью проскальзывал сквозь густые заросли. Только что нырнул в кусты там, сзади меня, и вот уж высовывает свою седоватую морду из кустов метрах в пятидесяти впереди и, улыбаясь, показывает мне красный язык.
У Тарзана была привычка, удручавшая меня. Прочесав кустарник, он выбегал мне навстречу и останавливался, глядя на меня пристально и с некоторым укором. Мне казалось, он спрашивал: «Ну что, опять ничего не видел? Просто ума не приложу, как тебя можно обучить охоте!»
Когда мы возвращались в лагерь, Тарзан бежал чуть поодаль, равнодушно посматривая по сторонам, и показывал тем самым, что не имеет никакого отношения к моим неудачам.
Со временем стали закрадываться в душу мне сомнения. Некоторые поступки Тарзана трудно было объяснить. Он, бегая по тундре, мог поднять стаю куропаток. Птицы, хлопая крыльями-трещотками, перелетали на новое место. Я торопился приблизиться к ним. Не тут-то было! Тарзан, откидывая то в одну, то в другую сторону задние лапы, мчался через кочки к птицам и тотчас поднимал их. Как бы я ни торопился, все напрасно. Испуганные куропатки трепетали крыльями где-то далеко-далеко. Тарзан радостным галопом скакал вслед за ними, и я, махнув рукой, шел в противоположную сторону.
Я приметил также, что Тарзан, бегая среди кустов, часто поднимает зайцев, но гоняет их беззаботно, без особых усилий, как бы шутя. Не мудрено, что он ни разу не схватил ни одного зайца, хотя были косые упитанными и совершенно потеряли к зиме свою спортивную форму.
Неожиданно я пришел к простому выводу: охотником Тарзан никогда не был. Мне стало ясно, почему никто из нашего отряда, уходя на охоту, не берет с собой Тарзана. А все возвращаются, увешанные дичью.
Но мы по-прежнему уходили на охоту. Тарзан шнырял в кустах, беззлобно гоняя зверей, и носился по тундре радостным галопом за птицами. Возвращался ко мне, высунув язык и мотая хвостом.
Я так же, как и раньше, бродил беспечно и легко, замечая каждую ягодку в радиусе двадцати метров; и любопытных куропаток, вытягивающих из травы свои шеи; и лопоухих, ничуть не трусливых зайцев; и круглые листья березок, прилипающие к мокрым сапогам, словно разноцветные конфетти.
Возвращались мы немножко усталые и налегке, без добычи, ничуть не опечаленные ни тем, ни другим.
Тэп-лэп
Наш лагерь на берегу реки. Вокруг высокий кустарник. Кое-где над ним виднеются вершины деревьев. Мы с Борисом отошли от палаток всего лишь на десяток шагов, и уже ничто не напоминает о близости людей.
Рядом пропрыгал заяц — лениво, равнодушно. У него весьма смутное представление о ружьях и человеке: присел под кустом, поводит ушами, поглядывает искоса.
Пойма реки прорезана многочисленными сухими овражками. В одном из них окунулись в густой сладковатый аромат. В ближних зарослях обнаружили приземистое растение с листьями, похожими на листья земляники, и густо-красными ягодами на тоненьких стебельках, подобными ежевике и с виду и по вкусу.
Торопимся дальше — хлещут по лицу ветки. Неширокие прогалины — и вновь кусты. Жарко, безветренно. Небо голубое, ясное, высокое.
На плотных песчаных косах — автографы зверей: ровная стежка лисьего следа, оттиски раздвоенных оленьих копыт, сложные узоры зайца — два штришка и две точки, напутанные так, что и не разберешь, то ли один косой наследил, то ли десять в чехарду играли. А вот широченный отпечаток пятипалой ступни, будто снежный человек прошел. Медведь!
Кончилась пойма реки уступом, напоминающим железнодорожную насыпь. Его выточила речная вода.
Лезем на уступ.
— Кончился оазис, — утирает Борис пот со лба.
Мне вспоминается: вскарабкавшись на водораздел, выжженный солнцем, загроможденный серыми известняками, мокрые от пота, с пересохшими глотками, шершавыми, как наждак, полуиспеченные от беспощадных отвесных лучей, мы с Батыром дышали, будто рыбы, выкинутые на горячий песок. И вдруг Батыр сказал, выдохнул: «Оазис!»
Внизу, в долине, между серых, словно покрытых пылью, склонов блестела ярчайшая зелень травы и деревьев, чистая и свежая, как глоток ключевой воды…
Это было в Средней Азии. И сейчас, среди чукотской тундры, Борис произнес это певучее слово — «оазис».
На равнине, окружающей нас, повсюду озера (воды в тундре хоть отбавляй). Однако ярко-зеленые кусты и редкие деревья прижались к реке.
Что общего