Ирина Радунская - Кванты и музы
Я вижу, как Наан настораживается. Уходит в себя. Он явно взволнован.
— Видите ли, — говорит он после паузы, — в ядре атома на невероятной глубине (конечно, в масштабах микромира) теория нащупала явление, не укладывающееся в рамки известных законов. Формулы предсказывают наличие частиц, совершенно непонятно откуда взявшихся…
— Может быть… из антимира? Или это чушь?
— В том-то и дело, что не чушь. От чуши можно отмахнуться, а от логики математических предсказаний и объективной реальности не отвернёшься. Их надо понять и объяснить. Но не думайте — я не жалуюсь. Эти терзания и есть настоящая жизнь для учёного! Итак, подумаем о «чуши» — возможных пришельцах из антимира. Ведь мы допускаем, что космос имеет каналы для общения мира и антимира в виде «чёрных дыр». Может быть, и микрокосмос тоже имеет свои тоннели связи? И они-то и проявляются в глубинах ядра материи?
— А можно литератору высказать псевдонаучную гипотезу?
— Что ж, попробуйте, — улыбается Густав Иоганнович.
— Может быть, никаких миров и антимиров в отдельности не существует…
— Продолжайте.
— А пара «мир — антимир» — это нечто, похожее, скажем, на штангу…
— На штангу?!
— Ну да, на штангу, но не штангу космических размеров, а на мирриады микроштанг.
— Так-так…
— Каждая частица материи, все частицы без исключения — и те, из которых сделаны звёзды и планеты, люди и звери, цветы и деревья, — каждая из них состоит как бы из двух половинок. Одна живёт там, в антимире, другая — здесь, в мире. Одним «окошком» каждый атом смотрит в наш мир, другим — в антимир. Все атомы — и мы, и всё вокруг — как бы одновременно здесь и там… В мире и антимире… Глупость?
Наан проявляет великодушие, говорит, что рассудит будущее.
— А можно теперь мне задать вопрос литератору? — спрашивает Густав Иоганнович лукаво. — Сильно же изменился за последние годы наш читатель, если его интересуют вопросы бесконечности, космическое омоложение, антимиры! Ведь это нерешённые проблемы. И они не будут решены в ближайшее время. А уж о практическом их использовании и речи быть не может. Нужно ли рассказывать о них читателю? Ведь это не о хлебе, не о новой машине… Это ничего конкретного не прибавит к нашей повседневной жизни.
— Но, Густав Иоганнович, человек-то не хлебом единым… Человек всегда мечтал и будет мечтать. А как же жить иначе? Без знания, без взгляда в будущее, без борьбы за свои убеждения? Вот Джордано Бруно — даже на костре он не отрёкся от идеи о безграничности звёздного мира. От того, что земля не является избранной планетой… Учёный умер, а его мысль воскресла через века. Это ли не пример победы воображения над практицизмом? А достижениями науки сейчас интересуется почти каждый человек.
— Кажется, вы меня убедили, — шутя покоряется Наан и уже серьёзно добавляет: — Впрочем, сама история науки должна была бы отучить нас от скепсиса по отношению к неактуальным увлечениям учёных. Сколько было, казалось бы, чисто теоретических, далёких от практических нужд научных поисков — и теория относительности, и квантовая механика, и другие теории. А теперь глядишь — атомные электростанции и ледоколы, космические полёты и телевидение! Всё это родилось из теоретических химер…
Слушая Густава Иоганновича Наана, романтика, мечтателя, мыслителя, я испытывала то глубокую растерянность и беспомощность перед необъятностью и непостижимостью природы, то прилив гордости за мудрость и силу человеческого разума. Пожалуй, только в юности нам дана безотчётная вера во всемогущество природы. Со временем это чувство перерастает в надежду на мудрость человеческого разума.
Возвращение в молодость мне судьбою подарено. Я запомню надолго, как трубят за окном поезда И как носятся ласточки в вечереющем небе Таллина, Как дозорным на ратуше старый Тоомас застыл навсегда…
Будем же верить в необузданную силу воображения поэтов и учёных, творящих прекрасную легенду об окружающем мире! Будем верить в мощь и гуманность человеческого разума, ведущего нас к доброму покорению природы, к новым волнующим открытиям.
КАК СТАТЬ ГЕНИЕМ?В последнее время меня мучит странный вопрос. И когда я встречаю учёного, задаю этот вопрос. Нет, не сразу.
Сначала я говорю:
— Вот вы, учёные, осуществили несбыточные мечты че ловечества, сделали явью сказки… Учёный благосклонно кивает головой.
— Послали ракету на Луну… Пытаетесь в пробирке выращивать человека… Из угля добываете алмазы… Вы обогнали алхимиков и научились делать вещества с наперёд заданными свойствами…
Учёный, не переставая рассеянно кивать головой, уже продумывает, как бы повежливее ретироваться, и тут я задаю свой вопрос:
— А можно ли создавать с наперёд заданными свойства ми… людей? Учёный уже не кивает.
— Например, воспитать Эйнштейна. Ну да, обыкновенного Эйнштейна?
Действительно, почему люди должны сидеть сложа руки и ждать, когда природа подарит им гения? Не пора ли в конце концов взять это дело в свои руки? И я прямо спрашиваю ещё не пришедшего в себя учёного:
— Что надо сделать, чтобы выращивать таких гениев, как Эйнштейн, Пушкин, Бетховен?
И тут терпение учёного кончается, и он переходит в атаку:
— Хорошо, я вам скажу, как вы-ра-щи-вать Эйнштейнов, только сначала вы мне скажите: как Эйнштейн стал Эйнштейном?
Наши роли меняются, я растеряна, а собеседника уже не остановить:
— Теперь вы мне ответьте: каким путём развивался его мозг, по каким законам работало его мышление, в чём особенность его психики? Не собираетесь же вы управлять развитием интеллекта, не зная особенностей и законов мышления?
— Да, конечно. Но мы можем, тем не менее, проследить день за днём, как и чему учился гений… — Я лихорадочно соображаю, как быть дальше: — Какие книги читал, какие вы воды делал…
— Вот, вот! — перебивает меня учёный. — Но почему он делал именно такие выводы, а не другие? Вы знаете, что теория относительности могла не появиться ещё лет сто, не родись человек с воображением Эйнштейна? Всё, что знает человек, всё, чему научился, что создал, — это результат его воображения!
И тут учёный обрушивает на меня лавину вопросов: а что это такое — воображение? Интуиция? Что такое, наконец, индивидуальность? Не знаете? А ведь разнообразие интеллектов — самая мощная движущая сила прогресса! Вся история человечества сопровождается борьбой, соревнованием интеллектов — победами, поражениями, драмами идей, муками творчества, соперничеством индивидуальностей!
Вот два наших современника — два физика. Французский учёный Луи де Бройль и советский академик Игорь Евгеньевич Тамм. Оба — одного поколения, их научные взгляды формировались в одно время. Они вошли в физику в самый острый, самый конфликтный период её истории, когда в сознание учёных настойчиво внедрялась теория относительности и когда рождалась новая, квантовая физика, пытающаяся заглянуть в тайны строения материи.
Де Бройль пришёл в физику окольным и даже случайным путём. Молодой француз начал самостоятельную жизнь с получения степени бакалавра, а затем лиценциата литературы (по разделу истории). Но однажды через братафизика он познакомился с текстом докладов, обсуждавшихся на физическом конгрессе.
— Со всей страстностью, свойственной молодости, я увлёкся обсуждавшимися проблемами и решил посвятить свои силы выяснению истинной природы таинственных квантов, введённых за десять лет до этого Максом Планком в теоретическую физику, — говорит Луи де Бройль.
Сферой научных интересов де Бройля стал мир неви димых сгустков материи, микромир, познанию которого отдали свои силы Бор, Гейзенберг, Шредингер и другие великие физики.
— Когда я начал заниматься физикой, — рассказывал как-то Тамм, — было всего два элементарных «кирпича» мироздания — электрон и протон, а все явления природы объяснялись действием только двух сил — тяготения и электромагнитных. Просто, ясно и хорошо. Но скоро эта идиллическая картина стала нарушаться…
И это нарушение внесло панику в мир науки.
— Для меня электрон является частицей, которая в заданный момент времени находится в определённой точке пространства, и если у меня возникла идея, что в следующий момент частица вообще находится где-то, то я должен подумать о её траектории, которая является линией в пространстве. Картина, которую я хочу создать себе о явлениях, должна быть совершенно чёткой и определённой, — печально говорил на Брюссельском конгрессе в конце 1927 года патриарх физиков, один из последних классиков, Лоренц. В его сознании не укладывались абстрактные построения, которыми так увлекались молодые.
Но Бору и его последователям неопределённость поведения частиц не казалась ни недопустимой, ни странной. Они видели в этом признак принципиально иной сущности микромира, принципиально иной сферы познания. Точка зрения, которую «боровцы» закрепили на Брюссельском конгрессе, восторжествовала на всё последующее время.
