Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 2
не смешивающееся население, смешение Востока с Востоком же — только европеизированным — в старой архитектуре; смешение и вместе с тем неслияние нарядов, обрядов, образов человеческих и образов жизни; слияние и неслияние вечного и преходящего...
Астрахань вся обсажена плодовыми деревьями и утопает в бурно цветущих розах — и высится древний Кремль, где ещё витает тень Марины Мнишек и атамана Заруцкого1, и — многие ещё тени! А более всего радуюсь простору, пространству, воздуху, настоящему, не утеснённому, небу над головой, всему тому, чего лишены мы, городские жители, и что так нам необходимо! — Числа 25-го июня будем уже в Тарусе; пожалуйста, напишите словечко и в первую очередь о глазах и о сестре. Обнимаю Вас и всегда помню.
Ваша Аля
' Иван Мартынович Заруцкий (7-1614) - атаман донских казаков, сторонник Лжедмитрия II, Тушинского. В 1613-1614 гг. возглавлял крестьянско-казацкое движение на Дону и в Ниж. Поволжье. Выдвигал на престол сына Марины Мнишек - его любовницы. Стоял со своим войском в Астрахани, однако между ним и горожанами возник конфликт и он вынужден был запереться в Кремле, а затем бежать на Яик. Казаки выдали его с Мариной и ее сыном. В Москве он был посажен на кол.
Р.Б. Вальбе
14 августа 1970
Руфка, моя дорогая, я не в состоянии была сразу ответить на твоё письмо, настолько оно необъёмно, да и теперь, когда взялась за перо, слое нет; что я могу сказать тебе кроме того, что моя мама гордилась бы такой дочерью как ты, куда более, чем той дочерью, которую имела «в моём лице». Как и ты, она была человеком подвига - из всех, всех, всех, кого я знала в жизни — а их было немало — только она да ты способны были на ежедневный подвиг любви, на чистку авгиевых конюшен жизни во имя любви, на физически неподъёмный подвиг дела, действия; спасения; не единожды, не рывком, а всегда, каждодневно (и это - сверх подвига творческого!).
Слово, обронённое ею однажды, постоянно (в последние годы особенно!) стучит в сердце моём и на сердце моём — как пепел Клааса: — друг — есть действие. Что же к этому добавишь, милый мой, наш, друг'.
Воображаю, как трудно было тёткам в эту нестерпимую жару, и какое счастье, что ты сумела перетащить их в Болшево, где помогают им и стены, и сосны, и воздух, и многолетне-привычный кусочек природы. Слава Богу, теперь попрохладнело; что до меня, то я еле-еле перетащилась через это жаркое душное лето; м. б. хоть осенью удастся как-то отдышаться и надышаться в преддверии всегда теперь трудной зимы. На днях ездила в Москву за пенсией, думала, как в недавно-бывшие времена, завернуть в Болшево — куда там; сил нет. Куда они девались?? Еле приволоклась обратно, забыв купить то, что должна была, всё забыв! — с головой набитой свинцовым туманом. Теперь полегче, да и похолодало, слава Богу. За всё лето перевела (да и то недоперевела) 2 стихотворения Готье из 15 возможных, так что у меня, как и у тебя, сплошные недоразумения вместо договора (вернее — выполнения его) — но с менее вескими, чем у тебя, причинами.
Я позволила себе вытащить тебя к Ане потому, что речь о деле важном для мамы и для меня, и от твоего решения зависит то, как оно повернётся, как мы его повернём. Уверена, что твоё, именно твоё решение будет правильным — так и сделаем.
Присылаемая денежка — тёткам на гостинчик, купи им что-нибудь не только необходимое, но и приятное из еды, так, как это сделала бы сама, если бы смогла приехать. Но Бог даст, смогу приехать в сентябре, авось сил прибавится.
Крепко обнимаю тебя и люблю.
Твоя АЭ
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
31 августа 1970
Дорогие мои Лиленька и Зинуша, простите мне столь долгие промежутки между моими столь редкими письмами, вдуше-тоя не прекращаю своего с вами постоянного разговора обо всём, всём, всём, а на самом деле не успеваю и открытки написать! Не сердитесь на меня за это, я действительно всё время с вами и всё ваше разделяю, как и вы — всё моё. У меня тут был суматошный и странный месяц, в течение которого кто только тут не перебывал и не перегостил! <...> И от прошедшего августа в памяти остались в основном лишь сдвигаемые и раздвигаемые столы, вытрясаемые половики, горы посуды, тазы винегретов, звон разговоров в ушах; сперва были просто визиты, потом начались визиты прощальные — сентябрь на носу, дети в школу собирайтесь; в антрактах перепадали ещё и чьи-то именины, и детские «самодеятельные» спектакли; последнее, кстати, бывало очень мило, чисто, непринуждённо, первозданно, трогательно; и к тому же непродолжительно. Очень хороши привязанные бороды на круглых, румяных, безмятежных лицах! и «девичьи» косы, сплетённые из трёх капроновых чулок! и «принцы» в резиновых сапогах! и «принцессы» в скатертях и занавесках! и «любовные» диалоги, выпаливаемые «наизусть», как таблица умножения, с вытаращенными, такими ясными, такими телячьими глазами! — и вдруг среди всего этого примитива — злая, острая, губительная искра настоящего таланта! вдруг, среди всех этих ряженых фигурок, — настоящая Психея — самая маленькая и непримечательная из девчонок, не примеряющая роль, как материнскую шляпу, а — рождённая для неё, а значит, рождённая для бурь, страстей и страданий, обречённая быть иной, не приживающейся в, не сживающейся с; и всё же, всегда, неизменно, несущей радость и свет...
Я рада, что стало попрохладней, и что солнце подобрело, светит и греет между туч, и что многие дачники поразъехались и стало тише и м. б. чуть просторнее во времени; м. б. успею ещё поработать, чего не успела из-за жары, многолюдья, усталости и прочего подобного. <...>
Крепко обнимаю и люблю всех троих, очень жду мало-мальской открыточки. Будьте, главное, здоровы по мере возможности — и я тоже стараюсь!
Ваша Аля
Е.Я. Эфрон
1 сентября 1970
Дорогая Лиленька, Ваша открытка уже дошла и уже пишу ответ! Как я рада Вашему почерку и Вашим словам! Вчера, в мамину годовщину, впервые за это лето выбралась в лес — там всё вспоминается глубже, отрешённее, отвлечённее от наносного; была чудная тихая погода - как раз по нашим с Вами силам! — и прохладно, и дошла я и туда и обратно довольно легко; в лесу ещё почти не осень, зелено и тишина кафедральная; и даже грибы попадаются, которые мы с мамой - да и папа тоже любил - с таким азартом собирали в лесах моего детства; и — маленькое чудо: только подумала, что вот, мол, только подосиновики попадаются, а хорошо бы белый — как вдруг с неба к моим ногам — шапочка белого гриба! — подымаю голову — белочка сидит, поделилась со мной! Поблагодарила её и пошла дальше... Руф-кин визит тронул и обрадовал, но до сих пор ужасаюсь, что уехала от меня голодной. Обнимаю всех троих. Ада тоже.
Ваша Аля
Е.Я. Эфрон
Дорогая моя Лиленька, спасибо за такое большое и чудесное письмо! Как я рада, что Вы смогли написать его и сумели столько в него вложить! И что почерк Ваш стал настолько твёрже! Значит, тьфу-тьфу не сглазить, чувствуете себя хотя бы чуть лучше; и я тоже; нам, Эфронам, всегда осень помогает, наш сентябрь, когда спадает жара и добреет солнце!
Тут у нас стояли дни ласковости и красоты несказанной и, пожалуй, впервые после весны по-настоящему тихие; только когда наступила эта осенняя тишина, понимаешь — сколько же было лишнего шума от лишних людей с их моторами лодочными и автомобильными, с их транзисторами — да и просто голосами, тоже какими-то одинаковыми, стандартизированными; правда, всё это вместе взятое доносилось до нас весьма приглушённо, смягчённое и приглушённое деревьями, что с каждым годом разрастаются всё гуще, - и расстоянием между источниками человеческого шума и нашим восприятием его. Правда, в выходные дни наезжают «грибники» и основательно опустошают прелестные наши леса; но теперь это тревожит меня не больше, чем очереди в отдаленных от меня универмагах! Я этого не вижу и с этим не сталкиваюсь, и — слава Богу!
Цветы наши ещё радуются и нас радуют до первых заморозков; стоят гладиолусы самые разные, ярко цветут георгины — жёлтые, белые, алые, — и клумба красных сальвий (садового шалфея); и астры; а, казалось бы, дотла сожжённые засухой, несмотря на поливку, настурции опять дали новые листья и даже новые цветы — их немного, и поэтому они особенно хороши!
Получила я большое письмо от Орлова, которого выжили и выжали всё же из Библиотеки поэта, несмотря на всю его приживаемость и обтекаемость (профессиональные!) и несмотря на профессиональное же его умение сосуществовать со временем и лавировать между вечно несытыми волками и не вполне доеденными овцами нашей родной литературы. Кому-то здорово встал он поперёк горла; непосредственной причиной его ухода оказалась та самая книга, к которой и Руфь руку приложила1, - придрались к хвалебному отзыву (во вступительной статье) — о пастернаковских переводах2 — почему?? Слава Богу, хоть предоставили возможность «уйти по собственному желанию». Как и Твардовскому3. Так что великое спасибо судьбе и добрым людям, что вышла-таки в свет та самая большая цветаевская книга, которую Вы сейчас держите в руках; и Орлов не даром ел свой редакторский хлеб, сумев и успев подарить читателям несколько самых настоящих книг, из которых наша, пожалуй, наинастоящейшая и наиважнейшая...
