Бенедикт Сарнов - Маяковский. Самоубийство
Не знаю, сколько понадобилось ему времени, чтобы теория эта приняла окончательную, отточенную форму, но в сорок пятом году, когда вместе с Красной Армией он снова оказался в городе своей юности — Бухаресте, основы этой теории были ему уже более или менее ясны.
Тем не менее он решил встретиться с друзьями, бывшими своими товарищами по партии. Разыскал дом, где разместился Центральный Комитет Румынской компартии. До времен, когда партия эта стала правящей, было еще далеко, и помещение ЦК оказалось весьма непрезентабельным. Какие-то обшарпанные столы, старенький «Ундервуд» — вот и вся роскошь.
Но бывших своих товарищей он там нашел. Некоторые из них потом стали крупными партийными вельможами, некоторые погибли в лагерях. Может быть, среди них был там даже и молодой Николае Чаушеску, будущий генсек Румынской компартии и президент Социалистической Румынии.
Но тогда это были еще более чем скромно одетые молодые люди с голодным блеском в глазах, одержимые страстной верой в конечное торжество мирового коммунизма.
Забыв и думать про свою замечательную теорию, автор «глистократии» с умилением глядел на этих бывших своих друзей, обнимал их, хлопал по плечам. А друзья тем временем обживали только что полученное помещение. Звонил телефон, кто-то что-то печатал на старом, разболтанном «Ундервуде». И вдруг в комнату вошла девушка с раскрытым блокнотом в руках. Он хорошо ее помнил по довоенному подполью.
— Товарищи! — громко сказала она. — Нам выделили некоторое количество кофе. Я составляю список. Желающие — записывайтесь, пожалуйста!
Все, конечно, захотели получить по причитающейся им пайке кофе. И вот они — по очереди — стали подходить к ней, и она вносила каждого в свой список.
А наш автор «глистократии», наблюдающий эту сцену с высот своего советского опыта, оцепенел.
— Мне, — рассказывал он, — хотелось крикнуть им: «Остановитесь! Вы сами не знаете, что вы сейчас делаете!»
Но он не крикнул.
И они не остановились.
У Маяковского не было того социального опыта, каким обладал мой сосед, автор теории «глистократии». А если исходить из соображения А. Д. Сахарова, согласно которому «новый класс» стал у нас складываться и формироваться лишь в конце 20-х — начале 30-х годов, он вряд ли мог разглядеть во всей его неприглядности мурло (слово из его лексикона) этого «нового класса».
Тем не менее он его разглядел.
Он ясно видел, что уже сложилась некая каста «ответственных работников», как их тогда называли. И даже дал этой касте свое название:
Бывало — сезон, наш бог — Ван-Гог,другой сезон — Сезан.Теперь ушли от искусства вбок —не краску любят, а сан.Птенцы — у них молоко на губах,а с детства к смирению падки.Большущее имя взяли АХРР,а чешут ответственным пятки.Небось не напишут мой портрет, —не трут понапрасну кисти.Ведь то же лицо как будто, — ан нет.Рисуют кто поцекистей.
(«Верлен и Сезан»)Заметьте: не тех рисуют эти юные лизоблюды, кто побогаче (скажем, нэпманов каких-нибудь), и даже не тех, кто повлиятельнее (поответственнее), а — «кто поцекистей». Это, может быть, еще не название (а если название, то несколько неуклюжее), но адрес — точный.
Что же касается самого портрета, то на нем мы видим пока какое-никакое, но все-таки лицо, а не мурло.
Так вышло, я думаю, не потому, что стихотворение «Верлен и Сезан» было написано в 1925 году, когда облик этого «нового класса» был ему еще не вполне ясен. Скорее всего, это произошло потому, что «жало художественной сатиры» тут было направлено не столько на цекистов, сколько на тех, кто им «лижет пятки». Но три года спустя (в 1928 году) Маяковский написал стихотворение, в котором перед нами предстало уже не лицо этой сложившейся касты сановников, а самое что ни на есть настоящее — иначе тут уже не скажешь — мурло:
С мандатами какой, скажите, риск?С его знакомствами ему считаться не с кем.Соседу по столу, напившись в дым и дрызг,орет он: «Гражданин, задернуть занавеску!»Взбодрен заручками из ЦИКа и из СТО,помешкавшего награждает оплеухой,и собеседник сверзился под стол,придерживая окровавленное ухо.Расселся, хоть на лбу теши дубовый кол, —чего, мол, буду объясняться зря я?!Величественно положил мандат на протокол:«Прочесть и расходиться, козыряя!»
(«Помпадур»)В основу сюжета этого стихотворения лег реальный факт, ставший поводом для фельетона Михаила Кольцова («В международном вагоне». «Правда», 15 мая 1928 года). Маяковский даже поставил эпиграфом к своему «Помпадуру» несколько скупых строк из этого фельетона:
► Член ЦИКа тов. Рухула Али Оглы Ахундов ударил по лицу пассажира в вагоне-ресторане поезда Москва — Харьков за то, что пассажир отказался закрыть занавеску у окна. При составлении дознания тов. Ахундов выложил свой циковский билет.
«Правда», № 111, 3943.Но у Маяковского этот факт — и сам по себе, надо сказать, достаточно красноречивый — стал поводом не для фельетона, разоблачающего хамскую выходку зарвавшегося члена ЦИКа. Портрет героя (лучше сказать — антигероя) его стихотворения — не изображение некоего конкретного лица. Это — резко, в свойственной Маяковскому плакатной манере нарисованный социальный тип:
Как шар, положенный в намеченную лузу,он лысой головой для поворотов — туги носит синюю положенную блузу,как министерский раззолоченный сюртук.Победу масс, позволивших емунадеть незыблемых мандатов латы,немедля приписал он своему уму,почел пожизненной наградой за таланты.Со всякой массою такой порвал давно.Хоть политический, но капиталец — нажит.И кажется ему, что навсегда даноему над всеми «володеть и княжить».Внизу какие-то проходят, семеня, —его не развлечешь противною картиной.Как будто говорит: «Не трогайте менякасанием плотвы густой, но беспартийной».
С высоты сегодняшнего нашего знания о том, в какие формы потом отлилась уже окончательно сформировавшаяся «номенклатура», этот портрет может показаться несколько наивным. Но как бы то ни было, это не фельетон на тему «в семье не без урода», а — обобщение. И обобщение, надо сказать, ушедшее весьма далеко от традиционных тогдашних рассусоливаний о неистребимых пережитках капитализма в сознании людей.
