Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
А началось так. Меня в очередной раз привели на допрос. Он проходил в большой комнате. У одной стены за письменным столом сидел следователь, у другой стоял стул для меня. Комнату заливал свет ярчайшей лампы, чтобы я не могла ни глаза закрыть, ни прислониться. И вот я вхожу в комнату, а там полумрак, как будто светит только настольная лампа. Растерянно поднимаю глаза — та огромная лампа горит. Я поняла, что с глазами что-то происходит. Это продолжалось недолго. Говорить об этом было некому и не за чем. Потом я знала, что, когда сильно волнуюсь, то на какое-то время у меня, как говорят, "темнеет в глазах". Тогда началась моя болезнь. В конце следствия мне еще спектакль устроили. Однажды я узнаю, что меня будет допрашивать министр.
— Ну, слава Богу, — говорю, — может, хоть он разберется что к чему.
На меня посмотрели очень странно. И вот в Лефортово приехал министр Абакумов. Меня ведут к нему, а по дороге к кабинету через каждые полтора метра стоит солдат. Вводят в комнату, там сидят мой следователь и начальник отдела, а с ними очень крупный вальяжный и полный восточный человек в черном костюме. Начинает меня допрашивать.
— У Вас было оружие. Почему Вы не говорите, где оно?
— Потому что не знаю, — отвечаю.
— Но у Вас было оружие?
— Так если Вы, министр, говорите, что у нас было оружие, значит, оно было. Но я его никогда не видела.
Мне, столько лет прожившей при советской власти, не пришло в голову, что министр может врать. Он подошел ко мне близко, посмотрел:
— Какая молодая… Как же Вы во все это влипли?"[417]
11. Очные ставки
В январе на следствие вызвали в качестве свидетеля Галину Русакову. "Это была потрясающая встреча, какие бывают раз в жизни… — признавался Андреев, добавляя: …Она своим благородством едва не погубила себя совершенно попусту, будучи вызванной в качестве свидетеля"[418]. Но таких встреч за все время следствия он запомнил немного. Свидетели ничего особенного не знали и не могли знать. Кроме разговоров о романе, доносившихся до многих знакомых автора, а он постоянно что-нибудь писал, или неосторожной критики советской власти, никаких подробностей, кроме изложенного в "Странниках ночи", о настоящем подполье, о покушении на Сталина, ни тем более об оружии узнать не удавалось. Поэтому на лефортовском этапе следствия постепенно арестовали всех остававшихся на свободе, но намеченных в соратники террориста Андреева. Не получивших ролей не трогали. Даже выпустили перепуганную и ничего не понимавшую старуху Рабинович. Затем началось окончательное прописывание сценария и ролей каждого. Вновь арестованных сразу помещали в Лефортово.
5 июня взяли Арманд, Ивановского и Матвеева.
15 июня — Татьяну Николаевну Волкову. Она все шесть месяцев до приговора просидела в одиночке. В письме на имя Фадеева, вынесенном из интинского лагеря под стелькой ботинка, Волкова с отчаяньем писала: "Меня допрашивали 49 раз. Ровно месяц мне не давали спать, потому что допрашивали по ночам, а днем не позволяли даже прислониться к стене. Через месяц бессонницы я уже совершенно не соображала что к чему. Следователь (майор Новиков) беспрерывно стращал меня, угрожал избить. Принимая во внимание те ужасы, что творились по ночам в соседних кабинетах Лефортовской тюрьмы, страхи мои были вполне реальны…"[419]
19 июня арестовали Добровольского.
Уже после спецсообщения Сталину, 23 июня, арестована Лисицына, жена Белоусова.
Если Волкову за полгода допросили 49 раз, то Андрееву 195, Ковал енского 173, Василенко 126, Ивашева — Мусатова 123… Конвейер еженощных мучений и страшных испытаний. Самое тяжкое говорить о других, понимая, что становишься причиной их страданий. Как бы ни выгораживались они в ответах, в протоколе допроса любые слова превращались в формулировки, чреватые самыми грозными обвинениями. Андреев, судя по протоколу, "чистосердечно" рассказал, как после войны он усилил свою "подрывную работу":
"Я продолжал расширять круг своих связей и вербовать новых единомышленников, рассчитывая создать организацию для активной борьбы против советской власти.
Действовал я осмотрительно, осторожно подходя к людям, которых намечал для вербовки.
В послевоенный период я обработал и привлек в нашу антисоветскую группу ШЕЛЯКИНА Алексея Павловича — архитектора, бывшего моего соученика по гимназии, и АРМАНД Ирину Львовну — преподавательницу английского языка Московского Государственного Университета, с которой был знаком с 1938 года по совместной литературной деятельности.
КОВАЛЕНСКОМУ в этот же период удалось привлечь в нашу антисоветскую группу адвоката ШЕПЕЛЕВА Сергея Дмитриевича, а ИВАШЕВУ — МУСАТОВУ — художницу КУЗНЕЦОВУ Наталью Васильевну, на которой он впоследствии женился.
Перед участниками возглавляемой мною антисоветской группы я ставил задачу проведения вражеской работы среди своего окружения, а наиболее активных из них продолжал обрабатывать в направлении использования их для террора.
ВОПРОС: — Для чего специально написали в своей антисоветской книге целую главу, посвященную террору?
ОТВЕТ: — Да, к этому времени я закончил свой роман "Странники ночи", в котором уделил большое место террористической борьбе с руководителями Советского правительства.
По — прежнему считая террор наиболее действенным методом борьбы, я, читая главу о терроре своим единомышленникам, убеждал их, что убийство Сталина ускорит войну США и Англии против Советского Союза"[420].
Называя имена друзей, он, конечно, знал, что те уже в тюрьме, о них не однажды упоминали следователи.
Чуков, со слов Андреева, рассказывал, что после проведения очной ставки с "беспрерывно плачущей" женой Малютина "…избиения приняли изуверский характер. Его непрерывно били ногами по коленной чашечке, и колени превратились в незаживающие язвы. Следователи совали списки знакомых и незнакомых людей и требовали называть все новых "сообщников".
Как-то его посадили в карцер: каменный, ледяной мешок, сантиметров на 20–30 наполненный водой. Между карнизами, выступавшими у подножия двух противоположных стен, была переброшена неширокая доска. На этой прогибающейся доске, без сна, чтобы не свалиться в воду, и сидел донага раздетый поэт"[421].
Чтобы добиться признаний, мучили не только допросами, избиениями, карцерами. Некий Зубков, подсаженный к Андрееву, "ужасный человек", по его словам, стоил ему "не меньше крови, чем Леонов и Комаров"[422].
История с Малютиным — перед ним особенно виноватой чувствовала себя Алла Александровна — показательна. Она его совсем не знала, но в "силу глупости", как признавалась мужу, упомянула. "Именно мне, — писала она ему, — принадлежит гениальная фраза о том, что тебе он предлагал вступление в какую-то организацию, и ты от этого отказался, сказав, что твое дело — писать и больше ничего. Я же абсолютно ничего не знала о том, к чему он имеет отношение, и прекрасно знала, что тебе он тоже сказал каких-то туманных два слова, так что и ты не знал, в чем дело. Конечно, я это сказала в силу каких-то психологических причин — того, что у дураков называется честностью, но именно у дураков. Вообще об этом опять нужно говорить, а не писать, но мне кажется, что именно в какой-то связи с Малютиным, с которым, в действительности, у нас не было абсолютно никакой связи и о причастности которого к чему бы то ни было серьезному мы и сейчас не знаем, и зарыта основная часть собаки. Эту глупость, как и многое другое, я и считаю очень большой виной…"[423]
3 сентября взяли Хандожевскую. С ней у Аллы Александровны состоялась единственная за все следствие очная ставка. На ней она говорила Хандожевской: "Да я же хотела Сталина табуреткой стукнуть, Галина Юрьевна, не Вы, а я: Вы же даже внимания не обратили на эти мои слова!" Позже следователь прочел ей обвинение, среди которого была статья 58/8 — террор. "Это почему?" — недоумевала она.
"— А вот такая фраза — "я бы его табуреткой"?
— Да. Я сказала, что я бы его с удовольствием по башке табуреткой треснула за то, что он сделал с Россией!
— Так, Алла Александровна, ведь это же и есть подготовка террористического акта.
— Да будет Вам, Михаил Федорович, какой террор? Где табуретка, а где Сталин?
— Да разберемся мы с этим. Вы поймите, существует юридическая форма. Вы так сказали. Я — следователь. Я записал. Я же не новеллу пишу и не роман. Пишу протокол допроса.
И он меня убедил. Я потом подписывала все эти листы протоколов, даже не читая"[424].
И у Василенко очная ставка состоялась только одна — с Ивановским.
У Угримова ни одной — заграничный след не вытанцовывался, а потому и не особенно был нужен. В результате его с женой и тещей пустили по самостоятельному делу.
