Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
Как вершину трагедии Франции, преданной обанкротившимися правителями, измученной под властью прогнившего режима, показал Золя осаду Парижа. В этой трагедии открылось величие духа народа, не желавшего примириться с оккупацией, видевшего в сопротивлении необходимое условие существования Франции, вопреки намерениям Тьера и «людей, захвативших власть после 4 сентября», — реакционного Национального собрания.
Огромный и прекрасный дар эпического художника позволил Золя воссоздать в полном историческом масштабе образ непокоренного Парижа — образ целостный, монументальный, в котором целью писателя было обобщение, а не индивидуализация отдельных судеб.
«Чем дольше продолжалось сопротивление Парижа, тем требовательнее и суровее становились оккупационные войска»; однако к бомбардировке жилых кварталов Парижа приступили лишь в январе, через четыре месяца после начала осады. В этой медлительности пруссаков хотели видеть «чувство человечности», а она «была вызвана только трудностями установки орудий».
Париж, «оправившись от ужаса первых дней, и под бомбами снова с героическим упрямством принялся жить». Страницы «Разгрома» запечатлели жизнь осажденного города, «отрезанного от всего мира»: патриотизм гражданского населения; неугасимую надежду на изгнание врага, сохранявшуюся в массе людей, «бредивших от голода и мук»; жестокие лишения, выпавшие на долю парижан. «О, эти мучительные очереди в дни осады» в городе, где съедены лошади, собаки и платят бешеные деньги за крыс… «Бесконечные убийственные очереди» за «установленной нормой» в триста граммов темного липкого хлеба из риса и овса. «Бедные женщины, которые тряслись от холода под проливным дождем, увязая в ледяной грязи, героическая нищета великого города, не желавшего сдаться» и вопреки всему стремившегося к победе. В «пушки, отлитые по подписке», Париж «вложил всю свою душу». И когда армия, обессилев, чувствуя приближение конца, склонялась к миру на любых условиях, парижане все еще хотели «произвести общую вылазку…. всем вместе, с женщинами и даже детьми, броситься на пруссаков разлившейся рекой, которая все опрокинет и унесет». Узнав 29 января о переговорах Жюля Фавра с Бисмарком по поводу трехнедельного перемирия и о предстоящей безоговорочной капитуляции Франции, «остолбенев от правды, которую ему наконец открыли, угрюмый Париж уступил». Однако и в это время, когда одни впали в полную праздность и после долгих лишений предавались чревоугодию в своей тюрьме (у ворот по-прежнему стояли немцы), другие не смирились.
Воссоздавая картину величайшего напряжения общенародных сил, действующих, казалось бы, согласно, Золя однако почувствовал душу второй Франции, увидел пробуждение инициативы народа.
26 февраля толпы мужчин и женщин тащили по бульвару Батиньоль пушки—170 орудий без запряжек, захваченных на площади Ваграм, «чтобы Национальное собрание не выдало их пруссакам». Орудия на руках подняли, на веревках дотянули до самой вершины Монмартра, спасая от правительства, которое не пожелало «уберечь великий героический город от небывалого позора», предательски согласившись на вступление немцев 1 марта в Париж. Торжественная церемония была испорчена, и пруссакам пришлось удовольствоваться гем, что они заняли всего на один день квартал Елисейских полей. «Когда победители, точно испуганное стадо, теснились за городскими заставами», Париж «словно вымер, окутанный черным крепом скорби».
Однако для Тьера и его сторонников немецкие завоеватели были менее опасны, чем французский народ: правительственные войска предприняли внезапную попытку «разоружить Париж, отнять на рассвете монмартрские пушки». Тьер замышлял «этот удар, чтобы Национальное собрание в Версале могло безопасно провозгласить монархию». Был март 1871 года. «Восстание, которого жаждали, казалось, даже камни, разрослось».
* * *«Я с самого начала намеревался дойти до Коммуны, ибо Коммуну я рассматриваю, как прямое следствие краха Империи и войны, — писал Золя Ван Сантен Кольфу в январе 1892 года. — Впрочем, много сказать о Коммуне я не могу»[246]. Автор трезво оценил последние две главы романа, повествующие о днях Коммуны.
Уже в «Жерминале» проблема общественного переустройства завладела вниманием Золя; после окончания романа он сказал: «За какое исследование я теперь ни берусь, я неизменно наталкиваюсь на социализм»[247] и повторил это признание через четыре года, в связи с романом «Деньги»[248]. Но концепция естественной эволюции, реформистский социализм, которому отдал дань Эмиль Золя, не позволили ему в «Разгроме» подняться до осознания исторического значения первого опыта пролетарской диктатуры, хотя в его публицистических выступлениях весной 1871 года звучало сочувствие коммунарам[249].
В ряде романов серии «Ругон-Маккары», запечатлев признаки политического и экономического кризиса, который переживала Франция в последний период существования Второй империи, Золя объективно касался и непосредственных предпосылок возникновения Парижской Коммуны. Но вне поля зрения писателя осталась серьезнейшая сторона социально-исторического процесса: он не смог взглянуть на Коммуну как на результат длительного развития рабочего движения, увидеть идейные ее предпосылки. Это обстоятельство заметно сказалось на страницах «Разгрома», повествующих о Коммуне.
Автор связал с Коммуной (главным образом, внешне) Мориса Левассера. Он примкнул к восставшим «с восторгом и решительностью», однако не в силу убеждений, а в состоянии растерянности, внутреннего брожения, сомнений во всем… Коммуна казалась ему «мстительницей за весь пережитый позор, избавительницей, принесшей каленое железо, очистительный огонь. Он сознавал все это пока не совсем ясно» («Cela n'etait pas tres clair dans son esprit…»); представление о Коммуне ассоциировалось у него с вольными городами далекого прошлого. Его духовный мир лишен устойчивости; Морис не располагал осмысленным жизненным опытом; «безумная мечта», владевшая им, быстро потускнела. В последние дни Коммуны Морис сражался на баррикадах «только от смертной тоски» («il ne se battait plus que dans la detresse»), и смертельную рану, которую нанес ему Жан, не узнав своего друга и брата, принял как избавление. Внутренний масштаб этого героя оказался совершенно недостаточным, чтобы через него передать сущность событий, подлинный великий смысл которых ускользал и от самого Эмиля Золя. Образ Мориса Левассера остается в рамках ошибочной концепции писателя, истолковывающего революционную борьбу сил будущего с реакцией как результат обманутой любви к отечеству, которая, «напрасно воспламенив души, превращается в слепую потребность мщения и разрушения».
Золя пытался перешагнуть этот рубеж, размышляя о Коммуне. В отдалении вырисовываются в романе силы, нравственную правоту и душевое величие которых он готов признать; об этом говорит, например, воссозданная в «Разгроме» со всей исторической точностью картина смерти коммунара, журналиста Шарля Делеклюза. 25 мая, когда весь левый берег Сены был уже захвачен версальцами, на правом все еще держались баррикады — «две настоящие крепости», которые вели «беспрерывный грозный огонь». После того как уцелевшие защитники баррикады ее покинули и Делеклюз остался один, он «взял свою трость, спокойно, словно гуляя, дошел до баррикады, преграждавшей бульвар Вольтера, и там, сраженный пулей, „пал смертью героя“».
Но «великое социальное усилие» («le grand effort social») неизбежно было связано с гражданской войной, необходимостью подавления врагов революции, что писатель воспринимал как кровавый хаос. Однако если серьезные противоречия помешали Эмилю Золя глубже определить свое отношение к Коммуне, то аспект, в котором показаны враги Коммуны, не оставляет ни малейшей неясности в вопросе об отношении к ним автора. В цитированной выше статье «Французская революция в книге Тэна» (1878 г.) Золя, называя цифры, утверждал, что число жертв среди коммунаров во время версальского террора только при взятии Парижа в 1871 году намного превосходило число жертв за весь период якобинской диктатуры. «В три дня было больше расстреляно, нежели… гильотинировали революционеры в несколько месяцев»[250].
В «Разгроме» Золя вернулся к истории и в этом плане: восстановил события и наглядно показал торжество реакции. Маршал Мак-Магон, сам «побежденный под Фрешвиллером», вывесил после разгрома Коммуны на стенах прокламации, «возвещая победу, но он был только победителем кладбища Пер-Лашез», где во время расстрела коммунаров с каменной стены «крупными слезами» лилась кровь. Тьеру при всей его славе избавителя страны от оккупации суждено было остаться «легендарным убийцей Парижа». Коммунары «всюду мерещились бредовому воображению перепуганных обывателей», встречающих партию арестованных — «живой поток горя и возмущения» — палочными ударами и с удовлетворением взирающих на расстрел. Буржуа (снова их спасли) «оказались еще более жестокими, чем солдаты».
