Георгий Адамович - Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску
Меня это «само собой» поразило. А кое-что очень хорошо, напр<и— мер>, о грязи — т. е. о хлебе, который упал на пол и стал грязным[161].
Письма Галя — замечательны, хотя и не знаю чем. Всем, т. е. больше, чем отдельными мелочами[162]. А вот насчет Маркова не могу согласиться с Вами. Талантлив он несомненно, и поэт — несомненный. Но эта несчастная идея написать поэму трехстопным скачущим ямбом убила бы кого угодно (хотя Некрасов выдержал)[163]. У Маркова поэзия пробивается и сквозь трещотку размера, но часто ничего кроме трещотки нет. Как мог его подвести слух? Это, кстати, очень интересная тема: о размере, который слух способен принять и выдержать на протяжении нескольких сот строк. Но у Маркова явно именно размер его и погубил. Ремизов, как везде и всегда, — Ремизов: т. е. не так чтобы слишком толст и не так чтобы слишком тощ. Впрочем, он и вообще — Чичиков: т. е. немножко мошенник[164]. Зайцев — по крайней мере не мошенник, но другими достоинствами не блещет (хотя и не плох, особенно вступление — если бы не сквозящее в каждом слове самомнение)[165]. Чиннов — мне всегда по душе, и на этот раз тоже, хотя ломаные его ритмы как-то слишком явно нарочиты, без иллюзии естественности и необходимости[166]. Наконец, редактор: у него хорошо то, что он — верен себе, всегда на себя похож, не сбивается никуда. На всем журнале — его печать, и это не каждому дано, да и в «записках читателя» — он весь. За «вякание» Аввакума я на него не в претензии, а за Сумарокова — да! Сумароков — драматург, м<ожет> б<ыть>, и никакой, но это первый настоящий русский лирический поэт, с истинно прелестными строфами[167]. Про «Г<оре> от У<ма>»[168] — очень верно, и тон верный, чего не могу сказать о рецензиях на Клюева (странно теперь раздуваемого и Раевского[169]. Впрочем — насчет Раевского одобряю от души и рад: очень милый человек, отчего же не доставить удовольствие?
Ну вот. Простите, Юрий Павлович, за недостаточную обстоятельность. А главное — не обращайте внимания на упреки, брань и все такое: это неизбежно вообще, а для «Опытов» при их позиции и ограниченности в выборе материала и сотрудников, тем более. Жаль только, если заколеблется издательница. Надеюсь, она устоит. «Нов<ый> Журнал» не бранят, или бранят меньше, п<отому> что это не журнал, а скорей альманах. При наличии лица, особенно не всем улыбающегося, без недовольства обойтись не может.
Ваш Г.А.
Мне интересно было бы знать, что думает о. Шмеман[170] (как священник) о Гершельмане. Напишите, если знаете.
Только что получил Ваше письмо; Конечно, я охотно напишу об «Опытах» в «Н<овом> Р<усском> С<лове>» — но после Аронсона и только кое о чем. (Галь, Гершельман (?), Марков (??)). Впрочем, о Маркове — да, но скорей о нем вообще и о его статье в «Нов<ом> журн<але>», чем об этой поэме. Галь действительно на Вас похож, и Ваш Глинка не лишен чутья, хоть и обвинил Вас напрасно в подделке[171].
27
2/V-<19>55 г.
Дорогой Юрий Павлович,
Как видите, письма наши «разминулись». Дня два-три назад писал Вам об «Опытах» (т. е. впечатления), а вчера получил письмо
Ваше от 24-IV. Кстати, о «впечатлении»: очень мне не нравится обложка. Та, прежняя, «работы С.М.Гринберг» была лучше, хотя Оцуп и обвинял художницу в воровстве. Но я понимаю, что раз «работы А.Н. Прегель» — спорить не приходится[172]. А жаль: похоже на какой-то каталог, и притом нельзя прочесть, как, собственно говоря, журнал называется!
Из Парижа пишут, что «Опытов» ни у кого нет и нигде нет. Кантор добавляет иронически и меланхолически: «Конечно, я их и не получу». Воздействуйте на М<арию> С<амойлов>ну. Если Кантор — сотрудник, хотя бы только будущий, как же ему журнала не выслать! Да и не только ему! Простите, что надоедаю. Но у «Опытов» не так много друзей и доброжелателей, чтобы раздражать и отталкивать тех, кто настроен к ним хорошо. Помимо всего, это — простая вежливость.
О скриптах. Что Ремизов — «не Гоголь» и писать не хочет, я очень рад. Зайцев — тоже не потеря. А вот что Степун напишет только «после других» — меня удивило. На месте редактора я бы на такое условие не согласился. В частности — не как редактор, а как сотрудник, — я не согласен, чтобы мой «скрипт» (буде я его напишу) был разослан другим, как Вы предлагаете. У меня много возражений против этого, но не думайте, что я озабочен чем-либо вроде «охраны авторских прав». Нисколько. Но каждый должен писать, не думая о других, — а если так, какой же смысл в предварительных взаимных просмотрах? Попробуйте внушить Степуну, чтобы он не капризничал. Жаль было бы его потерять (т. е. его «скрипт»). Вообще это идея «коллективная», иначе ее нельзя реализовать. Я ни в коем случае не согласен и на появление моего скрипта, если бы никто другой не написал своего. Уж очень это было бы претенциозно и самонадеянно.
О том, что в «Н<овое> Р<усское> Слово» я напишу о «Опытах>», я уже Вам говорил. Что значит Ваше выражение «постскриптум», которое Вы опять по этому поводу повторили? Постскриптум к чему? К Аронсону? Но я именно хочу сделать расстояние между его статьей и своей.
Печатайте себя у себя в «Опытах», не боясь того, что это «неловко». Ничего неловкого нет, и собой Вы не злоупотребляете. Но в «Оп<ытах>» у Вас своя атмосфера, свои читатели, а «Н<овый> Ж<урнал>» Вам много более чужд во всем.
Мне очень понравилось четверостишие, которое Вы привели. «Хочу с тобой сидеть». Чье оно? Ваше или нет? На Вас как-то мало похоже, а как будто Ваше[173]. Статью о «Подлипках» еще не видел[174].
La main[175]
Ваш Г.А.
28
14/V-<19>55 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович,
отвечаю на два Ваших письма, довольно близких по датам. С неделю тому назад я написал Варшавскому об «Опытах» в ответ на его сообщение, что журнал вообще бранят и Вы будто бы даже думали об отставке. А писал я ему для того, чтобы убедить его взяться за защиту «Опытов» — как оплота против возрастающего и обступающего нас хамства, грубости и всего такого. У «Оп<ытов>» есть «миссия», притом именно с Вами. Оттого люди и злятся, что это чувствуют. Но Варш<авский> в ролях трибуна — не совсем на месте. Но пусть хоть будет трибуном в салоне издательницы.
Вы пишете о «кружке друзей» в Париже. Если бы Вы знали, что такое теперь Париж. Единственный «салон», два-три человека, у Эльканши, да и ту Вы чем-то обидели[176]. Кантор живет очень одиноко, никого не видит. Вообще никто никого не видит и никакого «кружка» в Париже создать нельзя, тем более что и «Опытов» там ни у кого нет.
Мне жаль, что Вы не прислали мне свой «скрипт», если вообще рассылаете его. По Вашему пересказу, я чуть-чуть недоумеваю: связано ли это с Россией, с тем, что надо бы написать «туда»? Маклакова[177] просить о скрипте, конечно, следовало бы. Зовут его Василий Алексеевич. Но я советую об этом написать Кантору, кот<орый> с ним в хороших отношениях. Маклаков — стар, ото всего далек и может вообще не знать, что такое «Опыты» (тем более что журнала у него наверно нет!). А не зная и боясь скомпрометироваться, предпочтет воздержаться: он человек осторожный, без риска. Кантор мог бы его убедить, что «Опыты» — место пристойное, а написать Маклаков может и водянисто, а может и так, что журнал это украсит надолго. Не знаю, просили ли Вы о скрипте самого Кантора. Конечно, без этого нельзя просить его и о разговоре с Маклаковым.
Почему Вы не решаетесь писать Стравинскому (Игорь Федорович), — не понимаю! Может не ответить — это верно, и даже, пожалуй, на это 90 % шансов. Ну и пусть — обижаться Вы не станете, правда? А может и написать что-нибудь именно потому, что будет удивлен, и потому, что всякие русские связи он давно оборвал. Я думаю, что ему понравился бы Гершельман. Но, конечно, нельзя ему Гершельмана подсовывать. Вероятно, ему облегчило бы задачу, если бы Вы не просто просили его о «чем-нибудь», а предложили бы ему точный вопрос, и не очень мудреный, — заодно польстив ему, что его участие озарило бы «Опыты» какими-нибудь немеркнущими лучами. Он — умный человек, но от лести все глупеют, даже пресытившись ею.
Еще жаль то, что Вы мне не прислали Аронсона[178]. Я не хочу писать об «Оп<ытах>», не прочтя его, — а мог бы написать раньше, если бы знал, что он написал. Теперь посылать уже не стоит, п<отому> ч<то>, вероятно, я скоро «Н<овое> Р<усское> Слово» получу. Если Вы не послали мне его статьи «из деликатности», т. е. потому, что он меня бранит, то напрасно: честное слово, «сгусяводизм» — одно из природных моих свойств, да и не на Аронсона же сердиться! Впрочем, Алданов заболевает, бессонницей от любого недоброжелательного слова, хотя и понимает, что не стоит.
