Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 2
Ваша АЭ
Ещё раз простите каракульность и невнятность.
’ Перефразированная начальная строка стих. А. Блока «Седое утро». У Блока: «Утреет. С Богом! По домам!..».
П.Г. Антокольскому
27 сентября 1967
Дорогой мой Павлик, спасибо Вам за добрый отклик на моё предыдущее нытьё; я не всегда такая зануда, просто донельзя осточертели: быт и переводы. Переводы удалось (частично) отложить, т. е. вернее: часть переводов удалось отложить, т. к. Верлен, слава Богу, вместе с другими несозвучностями великому пятидесятилетию, вылетел из плана юбилейного года и перенесён на следующий, приближающий нас к великому столетию, но не раньше чем через 49 лет. Быт же безотлагателен и всегда со мной и при мне.
В Москву перебираться думаем (мы с подругой) в первой половине октября, сейчас же изнываем под бременем небывалого урожая яблок - с трёх наших яблонь. Какое счастье, что их не больше, а только три; обычно они приносят только густую тень там, где солнца надо бы побольше...
Несмотря на то, что Вы считаете Москву целительницей всех зол, я туда вовсе не стремлюсь. Телефон я не люблю, он всегда отрывает от дела; вид из окна на один (даже на несколько) корпусов писательских казарм меня не пленяет; воздуха, как такового, нет; не воздух, а очередная синтетика, заменитель, и не из удачных. Ох, я бы круглый год жила в Тарусе, если бы не трудности с дровами; зима тут див 117 ная - а тишина! Сибирь научила меня любить зиму, породнила меня с зимой, с тишиной, глубиной, простором. Когда я жила в Турухан-ске, в ссылке, никто из «вольных» (или почти никто) не писал мне -кроме тёти, Ел<изаветы> Яковл<евны> Эфрон, да Пастернака; тот всю жизнь был «поверх барьеров». И вот идёшь с почты — за пазухой конверт, надписанный летучим, нотным почерком Б<ориса> Л<еонидовича>, вокруг - снега, над головой - чёрное небо, с чистейшими, громаднейшими ледяными звёздами, близко - рукой подать! Тишина - космическая, не глухая, земная - а небесная, на грани звучания глубины неба и звёзд. Во всем мире - только твое сердце бьется. Удивительно! Была бы я помоложе, а главное - покрепче, махнула бы я в Туруханск на всю зиму, окунулась бы в купель перво-зданности, Господи, до чего было бы хорошо... А сколько там собак, Павлик! Не сосчитаешь; собаки ездовые, лайки, мохнатые, грудастые, ангельской доброты, дьявольского аппетита! Из-за одних собак бы... А в морозный день, когда за 50°, на небе - до семи солнц, одно настоящее, шесть ложных, все светят, ни одно не греет!
Но меня опять увело - я вот о чём хотела сказать: наконец удалось, кажется, согласовать все инстанции и дистанции по поводу памятничка — простого и пристойного — в Елабуге; Литфонд даёт тысячу рублей, на хороший камень - с надписью той же, что на крестике, установленном Асей, - с транспортировкой и установкой (делать будут в Казани под наблюдением очень хороших «ребят» — татарских литераторов) будет стоить, возможно, около полутора тысяч. Не поможете ли Вы деньгами, сколько сможете? Мне хотелось бы собрать недостающую сумму среди маминых старых друзей, не только потому, что денег действительно недостаёт, сколько чтобы было не сплошь на «казенные» (о, сколь!) — средства. Так теплее будет. И прочнее. И вернее. Орлов обещал помочь, но он уехал в Польшу; Эренбурга нет больше с нами. Паустовского (он хоть и не старый по времени, но друг) — нельзя ворошить. Есть ещё несколько очень маломощных людей. Так или иначе, думаю, соберём. Ответьте срочно, Павлик, можете ли, поможете ли, сколько сможете, чтобы знать, сколько ещё собирать; всё это — срочно, т. к. надо успеть в этом году (году маминого 75-летия — что с ней не вяжется, она осталась в нашей памяти молодой!) — вернее — в эту навигацию (от Казани — пароходом). В 15-х числах октября выберём проект памятничка (из 3-х возможных) — тут же бы надо и деньги. Дай Бог! Обнимаю Вас, до скорой, Бог даст, встречи.
Ваша Аля
Дорогая моя Саломея, как рада я была получить Ваше письмо — в трёх измерениях: и длинное, и высокое, и глубокое! Сегодня, для разнообразия, пишу Вам днём — это значит, что письмо получится таким же плоским, как этот лист, и не длиннее его... так действует на меня дневной свет, жестоко обнажающий все жизненные недоделки, всегда отрывающие от письменного стола. Вечер же ограничивает мир внешний кругом настольной лампы, и все беспокойства и раздражения, лежащие вне, по ту сторону лампового круга, спят до утра - или делают вид, что спят. Но тут другая беда: к вечеру обычно так выматываюсь, что сама норовлю уснуть вместе с беспокойствами... Всё, что Вы пишете о своей жизни и о себе, так близко мне, что исчезают все пространственные и временные расстояния, разделяющие нас: вероятно, мы в какой-то степени и сами - уже ДУШИ, как все те, нам близкие, которых теперь физически нет рядом с нами; (всё это — без всякой метафизики.) Нам с Вами надо было большую жизнь прожить — и такую несхожую — чтобы так просто обрести друг друга, и так с пол слова (часто и несказанного!) понимать друг друга. А вот маме состояние ДУШИ отроду дано было, и потому люди так не понимали её и не находили с ней «общего языка» (простите за штамп). Даже нам с Вами, всё же ей близким, сколько же надо было прожить и пережить, чтобы разговаривать с ней на её языке; теперь, когда каждый настоящий разговор для нас с Вами, по сути дела, уже монолог, а не диалог; (т. е. не наш с Вами разговор, а наши разговоры с теми, кто сейчас отвечает нам лишь нашими же устами...). Но спасибо судьбе, что мы дожили и доросли до этих монологов; другим и этого не дано; для других - что было, то прошло; они бедны, нищи; а мы богаты безмерно, ибо на наш голос откликаются, и наше внешнее «одиночество» - только кажущееся. Есть ещё много радостей в жизни, Саломея, и как же мудра сама жизнь, оставляющая нам про запас всё то богатство, все те россыпи, мимо которых мы так расточительно пробегали, когда шире был наш шаг и глубже дыхание, когда мы воспринимали мир широкоохватно, панорамно, и, вобщем-то по поверхности, хоть поверхностными и не были никогда.
Сейчас я полюбила и поняла цветы, растения, подробности природы, которую раньше воспринимала массами и масштабами; сейчас только я поняла животных, которых думала, что любила — всегда. Сейчас мне уже не надо карабкаться на гору, чтобы оттуда полюбоваться
широтою горизонта: оказывается — он всюду широк, надо только уметь смотреть, уметь видеть.
Сейчас я рада и чисто-прибранной комнате, и вкусному обеду, которым я потчую друзей, и подарку, который удаётся подарить, и помощи, к<отор>ую удаётся оказать; сейчас я многому рада — казалось бы, должно бы быть наоборот; в «пенсионном возрасте» принято ворчать... Впрочем, не лишаю себя и этого «удовольствия».
Дал бы Бог до конца сохранить голову, глаза, уши, руки, ноги -способность себя обслуживать et n’etre pas a la charge de quelqu’un!118
Насчёт Эренбурга согласна с Вами во всём1; читать его как писателя - невозможно, настолько он лишён души; язык его — переводной со всех европейских языков и ничего общего с русским не имеет; прочтёшь — и ни уму, ни сердцу... а вместе с тем наш XX век был бы немыслим именно без него, именно такого, каким он был... но каким же он был? Трудно сказать; во всяком случае достаточно угловатым', достаточно противоречивым; русским в Европе, европейцем в России; нигде не евреем, ибо начисто лишён был и недостатков, и качеств этого народа; достаточно справедливым (за неимением органической доброты) при громадном эгоцентризме; очень действенным, но отнюдь не деловым; бескорыстным - но скупым; и т. д. и т. д. Его не любили, но ценили; вообще же ему повезло: он уцелел в трудные времена; иначе первенствовал бы, возможно, совсем не он, а кто-нибудь другой...
Переводы Пушкина я Вам постепенно перепишу и перешлю: «наш» фотограф болен, и, видимо, надолго, а другого сыскать не просто; у нас легче выстроить электростанцию или 20-этажный дом, чем устроить какой-нб. частный, нестандартный заказ! Пока же посылаю Вам только что вышедшую книжечку маминых переводов на русский; там есть поразительные вещи. Предисловие написал сын Всеволода Иванова2 — интереснейший человек.
Обнимаю Вас, дорогая моя Саломея. Будьте здоровы, и пусть всё будет хорошо.
Ваша Аля
Получили ли вы посланные давным-давно с Катей Старовой две забавные кавказские фигурки? Напишите!
1 С.Н. Андроникова-Гальперн, выражая сожаление о смерти И. Эренбурга, продолжает: «...Я не поклонница его писаний. Он по мне - совсем хороший журналист (вообще журналистов не очень-то люблю или чту, хоть и ценю, когда они эффективны), а как писатель просто никакой. И стиль его мне противен, и не так-то уж хорош его русский язык. Однако всегда я его защищала от нападок и обвинений. Здесь ли, во Франции ли, считая, что к нему несправедливы. А человек он был поистине непопулярный. Я не знаю ни одного человека благожелательного к Оренбургу».
